Альпинисты Северной Столицы

Борисова (Карасева) Наталия Николаевна (1941-2002) - родилась в Ленинград, житель блокадного Ленинграда. Окончила Ленинградский Электротехнический институт им. Ульянова (Ленина) в 1965 г. Работала в ИРПА, институтах Ленинграда - Петербурга (ЛТА, ЛИИС и др.), к.т.н., доцент. Начала заниматься альпинизмом в 1963 г. в секции ЛЭТИ (ДСО "Буревестник"), с 1965 - в ДСО "Труд". Инструктор альпинизма с 1979 г., проработала инструктором 176 дней. 1-ый разряд выполнила в 1980. Общее количество восхождений - 64, из них восхождений 5-ой к/тр. - 4. Последнее восхождение - на Эльбрус в 2001 г. в ходе "Альпиниады-100", посвящённой 100-летию альпинизма в России. Самое необычное восхождение - в 1967 г. на п. Мао Дзе Дуна на Тянь-Шане с целью его переименования (3а к/тр., рук.). Наташа обладала хорошим художественным вкусом, музыкальным слухом и голосом, играла на шестиструнной гитаре. Она часто исполняла романсы, альпинистские и собственные песни на сборах в горах, встречах альпинистов, благотворительных концертах, по радио, выступала за рубежом. Ее художественные работы (женские украшения) экспонировались на выставке народного творчества в Лондоне. Последние годы с мужем А. Карасевым много путешествовала и создавала видеофильмы, посвященные памятникам природы, культуры, религии и истории различных стран и народов. Эти фильмы с успехом демонстрировались в залах Географического общества, ДК Ленсовета и в других местах. Её фильмы неоднократно занимали призовые места на конкурсах, в том числе 2-е место на международном конкурсе некоммерческих видеофильмов в 2001 году. 

Памяти Наташи Борисовой

Судьба, как ты сегодня не права, 
Как ты жестока и не справедлива! 
От этого кружится голова 
И на душе становятся тоскливо...

Случившееся - нам как в спину нож, 
Когда внезапно сердцем понимаешь, 
Ты никогда нам больше не споешь, 
И на своей гитаре, не сыграешь... 

Ты в свои песни вкладывала жизнь,
Ты в свои песни вкладывала душу 
В них все - любовь, друзья и альпинизм.
Уменье говорить и просто слушать...

Нам остается - помнить и любить, 
Справляясь, как умеем с этой болью,
И верить - эти песни будут жить 
В горах и наших дружеских застольях...

Мы знаем - песням время нипочем. 
Они как вехи встречам и разлукам,
И даже когда мы совсем уйдем
Они о нас расскажут нашим внукам...

Давайте же их помнить и хранить 
К ним обращаясь словно к близким людям. 
А ту, что нам смогла их подарить,
Собравшись - вспоминать почаще будем!

###

В краю старинного романса 
Давно уж ты была своей 
Звучали песенки как стансы 
И сердцу было веселей...

Узнала ты дорог немало.
Порой и в бурю и в туман
Гитара верная звучала
Под небом самых равных стран...

Сейчас нам горечь сердце гложет
За что ж судьба так страшно бьет?!
Никто из нас принять не может
Твой этот прерванный полет.

Мир без тебя и вправду тесен. 
Звучит мелодия в груди
"Еще не спето столько песен,
Не уходи, не уходи!"

Терзает душу песней старой. 
Когда вдруг явь, страшнее сна. 
И замолкает вдруг гитара, 
Когда в ней порвана струна...

И. Виноградский, 23.03.2002 г.

Запоздалое письмо

Наташа!
Это мое намерение написать тебе письмо, возможно у наших с тобой друзей вызовет некоторое удивление...
Но, с другой стороны, ты сама всегда была женщиной удивительной. С другой - ты любила удивляться миру, его красотам, его загадкам, удивляться искренне и светло.
Мне помнится, мы даже с тобой говорили на этот счет. Ночью. В Париже. Я говорил, что не могу воспринимать красоты природы, когда мне хочется спать.
А ты искренне не понимала: "Как можно спать в Париже?!" Да еще с Эдиком Часовым (светлая ему память), с которым мы попали в один номер размером в платяной шкаф, положенный на спину. Ты, помнится, была готова самоотверженно идти пешком на другой край этой столицы Франции, чтобы своими глазами увидеть какой-то особый католический собор, о котором ты прочла в каком-то путеводителе... Я сонно сострил, что помню эту замечательную фразу, мол, увидеть Париж и умереть, но почему это нужно делать тогда, когда мне так хочется спать?! Впрочем, если говорить правду, то твоя непримиримая позиция по отношению к сну в столице Франции возымела свое действие... И на другой день группа А. Карасева, ты ж его знаешь, вечером направилась правда не к очередному католическому Храму, а на Монмартр, а если говорить точнее, то на знаменитую площадь Пляс Пигаль, с ее удивительными обитательницами всех полов, возрастов, расцветок и расценок. Конечно, согласись, нас больше интересовали художники Монмартра, но тем не менее, помнится ты с улыбкой согласилась со мной, что и это знать надо, ибо бесполезного знания не бывает...
Потом, если мне память не изменяет, вы с кем-то из наших втиснулись в какое-то молодежное кафе, чтобы, как у нас принято, на два франка "оттянуться" по полной программе, а к Эдику Часову пристал какой-то местный художник с предложением его нарисовать, говоря, что у вас, мол, такое интересное лицо! Я спросил: "А у меня?".
Он ответил. И у вас, конечно, тоже, но не до такой степени... Художник оказался нашим соотечественником, москвичом, на Монмартре он просто халтурил, и эту халтуру у него здесь покупали по 25 долларов за штуку!!! В Москве, а тем более в Питере, у него это номер не прошел бы! И не потому, что мы такие бедные, решили мы с тобой, как сейчас помню, а потому, что мы просто гораздо более художественно образованные. Наши юмористические поединки, помнится, Наташа, очень украшали наши длинные переезды из Парижа в Ниццу, из Ниццы к подножью Монблана. Жалко, конечно, что мы с тобой тогда на этот Монблан не взошли. Тем более что Карасев нам впереди следы топтал. Вышли поздновато. А как мы потом все "зависли" в кабинках канатки на высоте под 100 метров над ледником - там выключили напряжение электросети. И ты тут согласилась со мной, что "свой Чубайс" есть в каждой стране мира! А за электричество надо платить!
Сейчас, Наташа, мы сидим с Любой Романковой (Мясниковой) в Коктебеле, на берегу самого синего Черного моря, у подножья прекрасной горы Кара-Даг, вспоминаем тебя и наших общих друзей, с которыми прошли десятки дорог и не один пуд соли съели. И все здесь, в общем, хорошо. Но вот если бы ты нам по вечерам под гитару попела, то это было бы совсем замечательно...
Впрочем, у меня всегда было такое впечатление, что ты пела не столько нам, твоим друзьям и слушателям, сколько себя, позволяя нам при этом присутствовать...
Говорят, что человек живет на земле, пока жива память о нем. И если это
правда, а мы с Любой так и думаем, что это и вправду так задумано Небом, то
значит ты будешь жить очень и очень долго.
Наташа, я тебя знаю, тебя же, конечно, интересует, как это мы вместе с Любой попали в июле в Коктебель?
Как это у нас говорится "вопрос, конечно, интересный"! Но об этом я расскажу тебе в следующем письме...
Я постараюсь выдержать его в более спокойных и серьезных тонах. Если удастся. Ты ж понимаешь, Наташа, никто не выбирает себе характера. И мировосприятия. Через всю жизнь свою я тащу с собой свою иронию и самоиронию, как черепаха свой панцирь, как улитка свой домик-раковину, как слон свои бивни, из-за которых его порой и убивают, потому что это же слоновая кость... А стоит она дорого.
Что касается людей моего склада характера, то ни один из нас не отдаст привычки смешить и улыбаться, ни за какие деньги. До самой той минуты, когда, как говорят англичане, - ему выпадет срок присоединиться к большинству.
Я не знаю сейчас, какая твоя фотография будет на обложке посвященной тебе книги, но почти убежден, что ты с нее будешь улыбаться нам. А значит - будешь вместе с нами.

Игорь Виноградский, 2002 г.

Стучит в висках...

Стучит в висках: "не верь" - не верю,
Не верю я в свою потерю.
Казалось, мимолетное знакомство,
А это было счастье просто
Сидеть, гитаре тихо вторя,
И никого - нас только трое.
Моё рождая вдохновенье,
Ты не впадала в умиленье.
О мире, мере без высокомерья
Мое меняла представленье,
И ненавязчиво учила простоте.
Не простоватости, а чистоте.
И слова каждого, нотки каждой,
Чтоб нечто зазвучало вдруг однажды.
Незаменимых нет? - Так аксиома врет.
Никто, никто так больше не споет:
"Темно-зеленый изумруд".
Забыть тебя напрасный труд.
Я осознала лишь теперь,
Лишь в час печали и потерь,
Что часть меня - уже не я
Во мне живет душа твоя.

Л. Болотникова 

Это было давно...
 Л. Мясникова

Это было давно. Ужасно давно. В прошлом веке. В прошлом тысячелетии. Тогда, когда мы все были открыты друг другу, когда барьеры для общения были низки, когда можно было придти в гости заодно с друзьями в дом, не зная хозяев, когда даже на своем дне рождения можно было встретить незнакомых людей. 
Ленинград город не маленький, и "слой", который нынче тонок, был в те годы заметно толще. Но даже в городе мы пересекались и сталкивались со многими: с одними учились, с другими играли в волейбол, с третьими встречались в музеях, в театрах, на балетных спектаклях, на студенческих вечеринках с танцами под музыку полузапрещенных джазовых оркестров. 
Это были круги, разбегающиеся из разных центров, которые интерферировали, вспыхивали в пучностях, рождали новые круги и кружочки, и так, многократно повторяясь и, дробясь, создавали ощущение причастности к одному процессу, народу, отечеству.
За городом было и того проще. Там все чувствовали себя одной семьей - те, кто играл в регби на пляжах в Солнечном и Горской, те, кто играл в футбол в Комарово и те, кто за них болел, те, кто ездил на скалы под Приозерск (в майские дни их число доходило до 15 тысяч), и конечно же те, кто катались на лыжах в Кавголово, снимали там хаты и проводили вечера в выходные, перетекая из одной хаты в другую, из первой компании во вторую, третью,... и т.д. пока хватит сил.
Как-то раз в одну их таких суббот или воскресений после "прочтения" не помню уж которой по счету компании муж мой, Саша Мясников, всемирно известный под кличкой Слон, альпинист и большой любитель кавголовских сборищ, заманил меня в какую-то альпинистскую компанию. Застолье там подходило уже к концу, все было говорено-переговорено, выпито и съедено, но расходится не хотелось, и кто-то попросил сидящую за столом красивую черненькую девочку что-нибудь спеть.
Пение было для меня не новостью. Все мы пели песни. Студенческие и туристские, старинные и советские, В каждой компании находился кто-то, кто подыгрывал мелодию на гитаре. Обычно это были парни. "Нелитованная" бардовская песня еще только начинала свое победное шествие по стране.
А тут-девчонка! Девчонка, не ломаясь, не дожидаясь, чтобы ее упрашивали, взяла гитару и запела. Запела своим довольно низким удивительным голосом, с полутонами и переходами от форте к пианиссимо, наполняя песни глубоким чувством, сопереживая каждому слову, каждому движению души. И хотя она приглашала всех подпеть ей, никто не хотел присоединиться, чтобы не нарушить очарование ее пения. Я смотрела на нее во все глаза.
Пела она, конечно, не так, как поют профессионалы, но и не так, как пели в компаниях.
Это была Наташа. Наташка. Наташка Карасева. И мне раз и навсегда полюбилась она и ее песни. С ней самой я тогда толком и не познакомилась. Просто запомнила ее и этот вечер. Здоровалась при встрече. Обменивалась несколькими фразами.
А потом наши пути стали пересекаться все чаще и чаще, и жизни проросли друг в друга...
Думать, что ее теперь нет с нами- невыносимо, а образ ее, дробящийся в многочисленных встречах, событиях, свершениях, разбивающийся на много - много озорных солнечных зайчиков, вспыхивающих в лабиринтах памяти, хочется ухватить, собрать воедино, не даться угаснуть со временем.
Память подлая штука. Сегодня кажется, что ты все помнишь и будешь помнить всегда, но четкие очертания событий понемногу размываются, времена путаются, а завтра вообще может быть забудешь как называется штука, которой кладут сахар в чай. Не дай бог...
Пока еще не настали такие времена, хочется написать о Наташе, описать особенно яркие запомнившиеся случаи.
Вот один из них.
Когда в эпоху перестройки после 28-летнего отсутствия в Ленинград приехал, чтобы станцевать в "Сильфиде" под занавес своей танцевальной карьеры друг нашей юности Рудик Нуриев, и мы устроили в его честь вечер у нас дома на улице Чайковского, в числе немногочисленных (в силу пространственных ограничений) приглашенных друзей были и Наташа с Сашей Карасевы. Не скрою, что я приглашала Наташу с тайной мыслью "угостить" Рудика ее пением, о чем я ей сказала и попросила принести с собой гитару. Общество, надо признаться, собралось непростое. Кроме членов нашей семьи, так сказать медико-технарского плана, остальные принадлежали к миру искусства-музыканты и художники, танцовщики и дизайнеры. Когда вечер дошел до такой фазы, когда хорошо было бы расслабиться и послушать пение, я попросила Наташу спеть. Сидящая рядом со мной Зоя Борисовна Томашевская, милейшая и образованнейшая женщина, дочь известного литературоведа Бориса Викторовича Томашевского, преподавательница дизайна в Мухинском училище, друг Рихтера, страстная любительница классической музыки, человек с безукоризненным вкусом, наклонилась ко мне и тихо сказала: "А вот этого не надо". Типа того: "До сих пор все было хорошо, а вот это уже не тот уровень". Наташу она, впрочем, никогда не слыхала, да и отступать было уже поздно. И Наташа запела, запела, как всегда, проникновенно и страстно. Она пела в основном русские романсы, печальные и безысходные:
"... Мы странно встретились и странно разойдемся...", " Не уезжай, ты мой голубчик, печальна жизнь мне без тебя", непременное "Утро туманное" и современные ахмадуллинские романсы, звучащие в том же ключе: "Зачем, как бабочка, к огню.." и "А на прощанье я скажу...".
Гости восприняли ее пение с восторгом, просили петь еще и еще. Phyllis Wyeth, жена известного американского художника Jamie Wyeth, женщина потрясающего мужества, энергии и силы воли, парализованная, прилетевшая из Америки, чтобы быть свидетельницей выступления на родине боготворимого ею "Руди" и поднятая в своем инвалидном кресле руками Слона и моего брата к нам на второй этаж, не могла оторвать глаз от Наташиного лица, силясь понять (не зная ни одного слова по-русски) о чем же она поет, кому сопереживает, что это- вечно страдающая русская душа?
Реакция Рудика была мне непонятна. Он слушал, улыбался, но мне казалось, что он был далеко- в своих мыслях, в своих переживаниях- слишком много впечатлений досталось на его долю за последние несколько дней. Я не стала приставать к нему с вопросом, понравилось ли ему Наташино пение.
Но пару лет спустя, за полгода до его смерти, когда мы со Слоном гостили у него (точнее ухаживали за ним) на его острове Le Galli в Италии, разговор случайно коснулся Наташи. Я спросила у Рудика, не кажется ли ему, что искусство балета потихоньку сдает. "Да, - сказал он, - потому что нет stars и нет души. На Западе почти ни у кого нет души. Он помолчал и спросил: "Помнишь ту девочку, которая пела у тебя на Чайковской? - вот у нее была душа! Как она пела! Все через себя пропускала!
Так вот оказывается что! Отметил! Оценил! Помнил! А ведь кого только в мире ни слышал и ни видел!
Ай, да Наташка! Ай, да сукина дочка!...
История эта имела и продолжение.
Phyllis упрашивала меня перевести содержание услышанных ею романсов на английский язык, но писать подстрочник мне показалось скучным и неинтересным, К тому же содержание романсов без музыкального сопровождения сразу становилось каким-то плоским и примитивным. Наташа стала уговаривать меня постараться сделать стихотворный перевод, чтобы его можно было бы петь. Задача, сами понимаете, была не из легких, и без Наташиной мягкой настойчивости я бы, наверно, это дело бросила бы. Но Наташа так умела поддержать, ободрить, воодушевить, что в конце концов мне удалось перевести "А на прощанье я скажу..", а потом еще штук пять или шесть романсов. От Наташи потребовалось много труда, чтобы выучить их. Но она была неутомима. Я всегда потрясалась ее умению выложиться до конца для достижения поставленной ею цели. А в задании себе все новых и новых задачек она тоже была неутомима.
Поскольку после перестройки контакты с иноязычными братьями нашими расширились, переведенные на английский язык романсы оказались востребованными. Наташка пела их чудесно, все с той же страстностью и выразительностью и с маленькими ошибками в произношении, которые только добавляли очарования в ее исполнение.
Потом возникла идея записать их на кассету. Но маленький наш узкополосный диктофон не в состоянии был воспроизвести обертона, передать все богатство оттенков Наташиного голоса. Мы стали искать другие возможности. Одна моя знакомая, Таня Фаворская, работала тогда на радио в какой-то программе музыкальных передач. Она согласилась нам помочь, и мы приехали с Наташей к ней в студию звукозаписи. Тут я еще раз убедилась, сколь требовательна была Наташа к себе. Стоило появиться в записи ничтожному, почти незаметному ляпу, как Наташа просила песню переписать. К счастью, молодой человек, который управлял записывающей аппаратурой, тоже был из разряда людей, стремящихся к совершенству, и не жалел ни времени, ни сил, идя навстречу каждой Наташиной просьбе.
В результате получилась неплохая запись, в которой было все - и русские романсы, и английские переводы, и альпинистские песни, и самые разные веши, которые Наташа выискивала, пела, мы к ним привыкали и считали как бы своими.
Парнишка, который так мило себя вел при записи, видимо не удержался и сделал пиратскую копию, хотя делать ее вроде было нехорошо. Не знаю, все ли песни он переписал, но только полгода спустя, моя подруга Маша Корсукова, прилетевшая в Вену на конференцию и обаявшая своего соседа в самолете настолько, что он взял ей в аэропорту такси, вдруг услышала в машине Наташкино пение. Раздавалось оно из приемника, вещавшего на какой-то европейской волне. Звучал один из "наших" английских романсов, которые Маша слышала еще в Ленинграде и в историю создания которых была
посвящена. Машка подпрыгнула от удивления, чуть не выбив крышу такси, и закричала, что это поет Наташа, Наташка Карасева. Ни таксер, ни ее спутник так и не поняли Машиного волнения. Ну, Наташа, ну, Карасева. Ну и что? А Машка не могла дождаться конца конференции, чтобы быстрей вернуться домой и рассказать, что Наташкин голос вот так запросто звучит в Европе.
Кассета эта хранится у меня, но после того, как Наташа покинула нас, я ее ни разу не слушала. Очень страшно услышать наяву звук ее голоса и снова осознать, что ее больше нет с нами. Не знаю, как это объяснить, но ее голос все время звучит в моей душе, не претворяясь в слышимые звуки, где-то потаенно, внутри. Услышать знакомые звуки было бы больно, не говоря уже о том, что невыносимо слышать "Наташины" песни в чьем-то другом исполнении.

Наташа не была самой близкой моей подругой, но оборачиваясь теперь назад, я вдруг поняла, какое большое место она занимала в моей жизни. Наташа была человеком неординарным, ни на кого не похожим, "своим собственным", как говаривала моя мама, ищущим свои пути, свои подходы. Помню, как она приехала к нам в деревню под Опочкой некоторое время спустя после смерти своей мамы. С ней тогда творилось что-то странное - она теряла равновесие и не могла нормально ходить. Было ли это следствием нервного потрясения при виде умирающей матери, или микроинсульт, как теперь некоторые думают, а может быть защемление каких-то нервных окончаний из-за остеохондроза - никто не знал. Все наперебой давали ей какие-то советы, что делать и как лечиться. Но у Наташи всегда были свои идеи относительно того, как бороться со своим организмом. Она придумала для себя какую-то специфическую диету, пила какие-то чаи из одной ей ведомых трав, учила нас йоговской гимнастике, сползала с нашего высокого крыльца, добиралась до леса и там собирала чернику, лежа на животе. Другой на ее месте залег бы в постель, в больницу, терзал бы врачей жалобами и вопросами.. .Но Наташа верила только себе. И в конце концов победила. Не знаю, что уж помогло на самом деле. Наверно ее воля!
Перестройка, перевернувшая нашу жизнь, была Наташей встречена в штыки. Наше стремительное обнищание, пришедшее вместе со свободой, действительно трудно было пережить, хотя мы и находились в состоянии эйфории от низвержения партийной диктатуры. К тому же она одной из первых увидела масштаб несправедливости при переделе собственности, много размышляла на эту тему. Как-то мы с ней сидели в Кавголово на боне, отдыхая после сёрфинга, и она стала рассказывать мне о новом разделе, который она хотела ввести в читаемый ею курс техники безопасности.
Понимаешь, Любаша, говорила она мне- я всю жизнь читала этот курс и объясняла, какая опасность исходит от машин. И только теперь поняла, что главная опасность исходит от Человека. Надо объяснять студентам, что такое Человек и какое зло от него может исходить зло. И потом долго развивала эту тему, цитируя разных философов.
Честно говоря, я никогда не держала курс техники безопасности за науку. Привычное русское разгильдяйство не позволяло воспринимать всерьез бесчисленные правила и инструкции по эксплуатации машин и механизмы. А тут мы с Наташей впервые заговорили о ее работе, и я была совершенно потрясена ее глубокими и неожиданными рассуждениями о предмете, к которому я относилась столь скептически.
Насколько я знаю, Наташе действительно удалось ввести серьезные изменения в лекционный курс (в этой работе ей помогал Саша), и она с успехом читала его одновременно в нескольких институтах.
Вообще Наташка была человеком несгибаемым и несдающимся. Чего она только не перепробовала делать в трудные первые постперестроечные годы! - и на коклюшках кружева вязала, и из бисера украшения делала, и из кожи научилась разные изделия делать -оригинальные пояса, браслеты, вовлекая в это дел своего любимого сына Кирюшу. Я до сих пор ношу сделанный ими пояс и браслет с маленькой красной капелькой в виде сердечка.
За счет своей энергии, поисков и непрестанного труда Наташа с Сашей выстояли в нелегкой борьбе за существование в постперестроечной России и смогли наконец-то воспользоваться той свободой, которая "опоздала почти на жизнь". Мы даже видеться стали реже, потому что "Караси" оказывались то в Китае, то в Норвегии, то в Монголии, то в Непале, то в Германии, то в Испании....
Наташка жила вкусно, взахлеб, щедро делясь с окружающими своим радостным восприятием бытия. Я не помню ее неприветливой, хмурой. Открытый, жизнерадостный, распахнутый миру человек, с горящими глазами, к тому же всегда готовый придти на помощь. 
Мы ехали в этом году в Андорру через неделю после ее возвращения оттуда. Милая Наташа позвонила мне, чтобы надавать кучу полезных советов.
Несмотря на то, что и она, и я уже бывали в Андорре, она беспокоилась из-за того, что мы что-нибудь упустим, пропустим, не увидим чего-нибудь такого, чего не увидеть, по ее мнению, было никак нельзя. А чтобы мы оптимальным образом использовали время, она продиктовала мне расписание автобусов, цены на билеты, стоянки такси, перечислила все места, достойные внимания. В этом была вся Наташка! В ее жадном желании постигать открывшийся для нее мир и в желании дарить и делить свои восторги с друзьями.
Наташа неотступно стоит перед моими глазами, ее ладная фигурка, вьющиеся черные волосы, гладкая кожа. То является она мне в зелено-лиловом купальнике на нашей Кавголовской базе, то в гидрокостюме, мчащейся к берегу на серфе, то с мокрыми развевающимися волосами идущая по 15-градусному морозу после купания в Полярных Зорях, где мы со Слоном праздновали 25-летие нашей свадьбы. То вдруг привидятся они с Сашей в белых костюмах, неожиданно явившихся к нам в Опочецкую деревню из своего палаточного лагеря, который они устроили на озере Велье в 8 км от нашего дома.
И конечно же Наташа с гитарой, дни-рожденные застолья у нас, у них, у Трофимовых, у Алика Гутмана, царствие ему небесное, на Хейсинских (увы) мемориалах. Ее стихотворно-песенные подарки, на которые она была большая выдумщица, наши ежегодные песенные вечера с Ритулей, Ларисой, Светой, моей учительницей музыки, на которых мы демонстрировали друг другу, что сочинили за год, что перевели, какие мелодии придумали, какие новые песни отыскали.
А в этом году мы так и не успели собраться..... Струна лопнула...
Но звук ее, так неожиданно прервавшийся, не затихает.
Он звучит, и будет звучать в наших сердцах...
Пока мы живы...