ХАН-ТЕНГРИ

IV

С   «белым пятном» покончено. Мы возвращаемся. Перевал стоит перед нами, как прежде: снежный склон — трещина — ледяной склон — отвесный камин — нависшая скала. Но силы уже не те. Измученные бессонными ночам высотой, недоеданием, холодом, мы едва плетемся.

Выпавший глубокий снег от прежних наших следов не оставил ничего. Мы идем, нарушая гладкую, сверкающую целину.

Лед. Гусев и Косенко рубят ступеньки. Они уходят вперед
на длину веревки, укрепляют ее, и потом по ней подтягиваемся
мы с Рыжовым.

В два часа дня дошли до скал. Спускались облака, мелькал снежок. Подниматься на скалы нельзя всем сразу — камни рушатся. Повис на балкончике, жду очереди.

Сверху крик. Груда камней сорвалась со скалы от порыва ветра и сыплется мне на голову. По балкончику не отбежишь. Здесь и стоишь с трудом, едва найдя три опорных точки.

Сжался и прильнул к стене. Голову подсунул под уступ. Крепче ухватился пальцами и перестал дышать. Почувствовал сильную боль и закачался. Камень рикошетом ударил в плечо и унесся вниз.

Гусев с висящей глыбы медленно втягивал по веревке вещи. Рыжов   внизу   подвязывал.

Три рюкзака были наверху. Пошел четвертый.

Вместо давно уже потерянных перчаток Рыжов носил на руках носки. Знать, пальцы у него замерзли на ветру. Рюкзак сорвался. Пролетел мимо Рыжова, скатился на ледяной откос, поскакал, перепрыгнул через трещину и, превратившись в точку, зарылся в снег...

Мы следили за этой скачкой с ужасом. В рюкзаке два спальных мешка, без них не спать.

Уже поздно. Долина была в облаках.

Ни у кого из нас не оставалось сил вернуться за рюкзаком и повторить подъем сначала. Я лежал плашмя на камнях и тупо сосал снег.

— Моя вина, — проговорил Рыжов. — Если нужно, я пойду. Но мне не вернуться.

Гусев взглянул на меня. Я молча покачал головой. Тогда, подумав, он сказал:

— Надо рюкзак достать.

И ушел, утонул в тумане.

Опять склон, трещина, подъем…

До вечера его ждали на перевальной точке.

В сумерках вернулся. С рюкзаком за плечами, он один взял ледяной склон, камин, карниз.

Теперь домой. К ночи нужно быть на базе.

Но стоило нам показаться над перевалом, как ураган налетал на нас. Зимний шторм, пронизывающий, необычайно сильный.

Мы проходили цепью поперек снежного склона к началу нашей ледяной лестницы. Буря налетела, и мы закачались на краю обрыва, балансируя руками, вонзая в снег ледоруб и держась за него.

Слетела шапка с Рыжова и умчалась на белое пятно. Выдернули из карманов, натянули на головы маски. Но щек успел коснуться ледяной ветер, их защипало, и они перестали чувствовать холод — мороз опалил их. От ветра слезы брызнули из глаз, замерзая на ресницах. Мы сжимали веки, чтобы растопить колючие кристаллы в глазах...

Повязать консервы не успели. Попытка это сделать принесла мученье. Ветер скрючил пальцы, они посинели и отказались завязать тесемки. Моя левая перчатка разорвана. Мгновенно два пальца оказались отмороженными — потом болели месяц...

Ветер шатал, срывал нас с откоса...

Едва дошли до верхней площадки. Уселись в снег и закрепили веревку за вбитый ледоруб.

Гусев по веревке спустился очистить ступеньки от снега. Сразу пропал внизу.

Пальцы на ногах и руках нестерпимо болели. Кожаные куртки не могли защитить от ледяного шквала. Мы съежились и ждали. Разбитым неожиданным морозным ураганом, нам предстояло сейчас самое трудное — спуск с 60-метровой отвесной ледяной стены над трещиной в сумерки...

— Ступенек нет! — долетело снизу.

Значит, не там спустился. Поднялся снова. Забили ледоруб в другом месте. Снова спустился. Шарил по стене руками...

Топографические работы на фирновом поле ледника. Северный Иныльчек, в неисследованной области. Впереди — вершины Мраморной Стены. Фото В. Гусева

Мы сидели, стиснув  зубы. Кажется, еще четверть часа, мужество покинет нас, и мы отдадимся воле ветра, мороза, льда, глубины...

— Лестница здесь! Ступеньки в снегу. Продержитесь немного — сейчас расчищу.

Минут через десять крикнул:

— Можно!

Косенко взялась за веревку, скользнула вниз. Ветер свистит, снизу не долетает ни звука. Сидим, считаем минуты.

— Жарко тебе, Илья?

— Вспотел дрожамши...

Если Косенко оступится, сорвет Гусева... Нет, веревка натянута...

— Можно следующему!

Я вылез из снега, встал на ступеньку, шаг за шагом пошел вниз.

Веревка оледенела, перчатки оледенели, пальцы отморожены, ноги без кошек скользят, внизу зияет черная трещина... Сжал пальцы изо всех сил.

Скользкая стена внизу совершенно отвесна. Чуть не зубами вцепился в веревку.

Выпуклость уже выше меня. Близок конец. Оторвался от стены и соскользнул по веревке на снег. Гора с плеч!

*

Пожалуй, самый опасный момент в горах наступает тогда, когда действительно серьезная опасность уже преодолена. Это не противоречие, а закон, основанный на человеческой психике. После того как объективная опасность прошла, сразу рассеивается нервное напряжение, и начинает казаться, что все опасное сзади, что остались пустяки. Под влиянием этой реакции возникает опасность субъективная, самая страшная.

Мы с Косенко уже под ледяной стеной, казавшейся нам самой сложной частью маршрута. Мы теперь почти дома. Осталось пройти какие-нибудь два часа, чтобы быть в основном лагере на леднике Мушкетова. Там тепло, горячий чай, горячий ужин.

Гусев снова полез наверх — спускать Рыжова и оставшиеся два рюкзака.

— На это дело пойдет не меньше часа. Чем нам мерзнуть тут, пойдем-ка в лагерь, разобьем палатку, согреем ужин...

Мы вдвоем пошли вниз. Это была ошибка, за которую нам всегда будет стыдно. Мы быстро спускались, но вечер спускался быстрее нас. Темнело.

За прошлые ночи в верховьях Азмаса выпало невероятное количество снега. Видно, уже начиналась тянь-шаньская осень. Снег лежал на уровне груди.

На ровном месте двигаться в рыхлом снежном море такой глубины было бы невозможно. Но мы шли с крутого откоса. Наваливаясь на снег всем телом и падая вниз, я пробивал путь, делая руками такие же движения, как при плавании. Косенко шла следом за мной. Почти в полной темноте благополучно прошли сферу лавин. Наступила ночь, когда мы подошли к полосе трещин. Впереди, за пару шагов не было видно ничего. Прощупывать  снег ледорубом  почти  не  удавалось — острие   ледоруба не достигало, льда. Я шел без всякого охранения. Наконец я сел в снег.

— Идти дальше без веревки нельзя. Будем ждать наших.

Сидели и ждали. Я заложил в рот четыре пальца и сильно

свистнул. С перевала не ответили. Мы уже далеко ушли. Мороз был не меньше пятнадцати градусов. Мы стали зябнуть. В глубоком снегу сидеть хорошо. Захотелось спать, сами собой закрылись глаза.

— Этак мы совсем замерзнем. Надо двигаться.

Решили медленно и осторожно продвигаться вперед. Пошли. Скоро ледоруб стал под снежным слоем упираться в лед. Чем ниже по леднику, тем слой снега меньше, тем легче идти. Мы прошли бесчисленное множество трещин, закрытых снегом. Они узкие, и, прощупав края ледорубом, нетрудно было перешагнуть их. Я шел с таким чувством, будто переходил ночью опасный брод.

Внезапно снег кругом осел, зашипел, я потерял опору и с шумом рухнул вниз. Это была трещина. Ледниковые трещины бездонны.

Я летел, закрыв глаза. Лед царапал лицо. Звенели сосульки. Снизу дохнуло холодной сыростью. Единственное, что отметило мог сознание, это —досаду, что так глупо кончится жизнь.

Нет, еще посмотрим. Я расставил локти и все пытался привести ледоруб в горизонтальное положение. Все это произошло моментально. Я летел так быстро и с такой силой, будто меня что-то сильное рвануло снизу.

Вдруг резкий удар, — и я застрял. Помню, меня обрадовала не остановка в моем падении — я не думал, что это надолго — а то, что шум сразу затих. Только далеко внизу звенели сбитые мною сосульки. Значит Косенко не летит за мной. «Хорошо, что мы не были связаны, я бы ее утащил с собой». Одна веревка — одна судьба.

Ледниковая трещина, занесенная снегом. Фото. В. Гусева

— Зина!

—  Жив?

—  Ты наверху?

—  Да!

Судя по голосу, до поверхности было метров семь-восемь.

— Очень здорово вышло, Зина! Сижу, как пробка в бутылке. Нехорошо только, что тут сквозняк. Кричи, чтобы наши тащили веревку.

Я пытался шутить...

Она закричала. До меня доносился ее голос откуда-то из да лека, едва слышно.

Я осмотрелся. Полный мрак. Одна рука свободна, но пошевелить ею страшно. Может быть я едва вишу и сорвусь дальше при малейшем движении.

Тихо-тихо — так эквилибристы отнимают руки от предмета, поставленного в равновесие — я ощупал себя. Правая рука держалась на ледяном выступе. Пальцы крепко сжимали ледоруб. Ноги висели в пространстве. Сзади, во что-то упираясь, меня поддерживал рюкзак — тот самый, что сорвался сегодня на белое пятно.

Ощупал себя — ничего не сломал.

Прислушался. Сосульки, сбитые моим падением, звенят чуть слышно далеко, далеко внизу. Если б не мешок, мне быть бы вместе с ними...

Косенко звала на помощь.

—   Отвечают?

—   Нет.

Я висел еще живой в ледяном гробу. Пошевелиться нельзя. Холодно. Ноги затекли. Разбитое камнем на перевале плечо болит.

Наши на перевале запропастились. Что-то уж очень долго нет их. Не попали ли и они в ледяную ловушку?

Прошло полчаса, минут сорок.

 

Косенко ставила ноги в мои следы, шла в четырех шагах сзади меня. Вдруг я исчез.

Подбежала — черная дыра в снегу и звон обломков льда...

Донесся слабый, сдавленный, едва слышный голос — дрожащий, нарочно веселый...

Стала кричать.

Молчание. Ночь. Мороз. Одна у страшной дыры...

*

СЛОВАМИ И. РЫЖОВА

(Из его рукописи «Белое пятно»)

Я остался на ледяной  стене один. Все тело насквозь пронизывал ужасный ветер. Такое состояние может быть у человека, висящего на аэропланном крыле, или на подножке мчащегося сквозь снежную бурю поезда...

Я закрыл глаза, сжался в комок, чтобы было теплее, и забылся в какой-то тяжелой дремоте...

...Усталое, черное, бородатое и милое лицо Гусева глядело на меня.

— Ползи, — сказал он.

И я пополз...

...Я под стеной. Мы пошли в глубоком снегу по следам Николая. Гусев шел впереди. Я на ходу засыпал, падал в снег, снова поднимался, думая только об одном — как здорово я напьюсь из первого встречного ручейка.

Силы оставляли меня. Я тянулся, напрягая мышцы, но расстояние между мною и Валентином быстро увеличивалось.

— Ну, подгони, Илья, подтягивайся! Эй, Илья, где ты? —-
спрашивал он, когда, оглянувшись, не видел за собой моей унылой   фигуры.

Я молча догонял его и снова отставал.

— Бросить что ли веревку? — мелькало в голове, — она нам
больше не понадобится. Какого черта таскать лишние шесть фунтов...

Неожиданно я наскочил на Гусева. Он стоял без шапки, приложив руки к ушам.

— Ты что?

— Погоди. Слышишь?

Я прислушался.

— Тьма и  больше ничего... — сказал я машинально.

Гусев сунул пальцы в рот и свистнул изо всех сил. Эхо полетело куда-то вверх по ущелью, за перевал, тоскливыми многократными вскриками.

— Ну тебя к дьяволу, нервы расстраиваешь, — сказал я, вздрагивая.

Снизу еле слышно раздался ответный крик.

— Теперь слышу. Видно они нас поджидают. Вот тебе и вскипятили чаек.

Но Гусев, не слушая уже, шагал виниз. Я пустился за ним и через несколько минут снова отстал.

— Илья, давай скорее! — крикнул из темноты Гусев и снова
раскроил воздух отчаянным свистом,

— Ааа, сюдааа, — донеслось снизу.

Я шел изо всех сил. Вспомнилась спартакиада и финиш кросса на 8 км . Тогда было солнце, веселые лужи, толпы зрителей.

А сейчас начинался опять снегопад, руки и ноги у меня были отморожены, и, главное, мы были одни. Но так же, как тогда, просили пощады измученные мышцы, и так же, как тогда, нервным напряжением я заставлял себя тянуться за передним.

Я снова упал и на этот раз поднялся не сразу. «Хорошо бы полежать сейчас, отдохнуть» — подумал я, хватая ртом снег.

—Илья, бегом! — услышал я голос Гусева, — давай изо всех сил, там что-то случилось, слышишь, Илья? Зина кричит...

Я встал и, пошатываясь и ныряя, догнал Гусева.

—   Наверное хотят взять нас на пушку, — думал я, — только это свинство так пугать.

—   Сюда! Ва-лен-тин! — доносилось слышнее.

Гусев рванулся вперед, а я, «зарезанный» последней попыткой не отстать от него, снова упал в снег.

—   Илья, крикни, я не могу, — сказал до темноты прерывающийся голос Гусева.

—   Эй, — заорал я, — идем! Что случилось?

Ответ донесся еле слышно, но я ничего не разобрал.

—   Живо веревку! — сказал Гусев, и негромкий его голос
подхлестнул меня, как удар камчи, — Николай в трещине...

—   Сюда! Валентин, скорее! Николай в трещине, — услышал я уже ясно голос Зины.

В голосе было столько страха и отчаянья, что мысль о шутках сразу пропала.

Это было похоже на тяжелое сновидение или на медленную киносъемку: человек бежит с огромным напряжением, лицо его искажено, мышцы вздулись, посылая тело вперед, — а движется он медленно, медленно.

— Живо!  Веревку!  Не  отставай! — слышал я хриплые  выкрики Валентина впереди.

Я попробовал бежать. Но снег не выдерживал тяжести моего тела. Тогда я упал на четвереньки и пополз.

Маска сползала все время на глаза. Я задыхался и полз изо всех сил.

—   Валентин! Илья! Сюда скорее! Николай в трещине, висит на сосульках, — кричала Зина.

—   Идем, — сказал Валентин очень тихо. — Спокойнее, сейчас будем рядом. Ты слышишь меня?

— Слышу, — отвечала она, — скорее, он замерзнет, скорее...

Я сорвал с себя и бросил в сторону маску, вскочил, сделал несколько шагав, догнал Валентина и  снова  упал.  Гусев тоже полз на руках.

—  Сюда! Осторожнее, здесь где-то трещина, — услышал я почти над головой полный сдерживаемых слез голос.

—  Где он?  — спросил Гусев. — Веревку, Илья.

Я сорвал рюкзак и, выхватив нож, срезал веревку.

*

Мое изогнутое, застывшее, схваченное ледяными тисками тело невыносимо болит. Проходит час самого отчаянного в моей жизни напряжения. Я уверен, что держит меня не мешок, а усилие воли, страх сорваться навсегда в ледяную бездну. Мои отмороженные ноги уже перестают чувствовать боль.

Когда потребность пошевельнуться стала нестерпимо острой, Гусев, задыхаясь, крикнул:

—  Сидишь?

—  Сижу. Рюкзак держит.

—  Если спустим веревку, сумеешь сам обвязаться?

—  Нет, только одна рука свободна.

—  Как быть?

— Спустите петлю, продену ногу.

Тишина. Наверху вязали петлю. Потом на голову посыпался снег. Лица коснулась веревка.

Осторожно подогнул ногу и надел свободной рукой петлю. Нахлобучил шляпу и сказал:

— Тащите!!

Веревка натянулась, мне стало очень больно, но я не сдвинулся. Видно, засел крепко.

— Сильней!

Я сморщился от боли, но поехал вверх вместе с рюкзаком, ледорубом, шляпой, обоими руками ухватившись  за веревку.

Тянули рывками. Сил, видно, не было...

Меня задевали скользкие стены трещины. Сверху сыпался оледенелый снег.

Так я поднялся до самого верха. Осталось вытащить меня на поверхность ледника. Но голова стукнулась о твердый навес, и я остановился.

Дернули посильнее, крепко ударили меня головой об лед. Навес не поддавался. Веревка врезалась в край трещины, и дело остановилось.

Тогда я предложил передвинуть меня влево — мне показалось, что с левой стороны прорубь была шире. Так и сделали. Я опять поехал вверх.

— Давай руку! — сказал Гусев над ухом.

У меня забилось сердце от радости. Я протянул руку кверху и коснулся его пальцев. В то же мгновение тяжелый ком смерзшегося снега упал мне на голову. Рука Гусева вырвалась, и я полетел вниз.

Теперь уже надеяться не на что. Мой уступ остался вправо, я летел как в колодец. Летел, мне показалось, долго...

Я совсем опешил от такого неожиданного конца, но веревку из рук не выпустил. Потом — страшная боль — веревка натянулась, я остановился. Закачался, закружился на веревке, ударяясь о стены, сшибая сосульки. Они сыпались вниз, вызванивая высокую, звонкую мелодию...