Альпинисты Северной Столицы  

ГЛАВА II

ВВЕРХ ПО ТУРАМЫСУ

3 сентября

С утра началась обычная сутолока перед выступлением. Хотя еще с вечера все грузы были распределены, отобран провиант и в основном закончена упаковка, утром в порядке проверки все было по существу проделано заново. А когда сели пить чай, то оказалось, что нет уже ничего коммунального — сахара нет, печенья нет, сыра нет, масла нет и пр., — все уже было разобрано и роздано по группам. Зато на завтрак, кроме чая, был сварен огромный котел супа из киичьего мяса, причем Арик постарался, и навара в супе было столько, что только наши непритязательные желудки смогли вынести подобное количество жира.

В десять часов утра первой тронулась наша группа. Прямо от базы мы двинулись вниз опять на лед Фортамбека. Несмотря на то, что караванщиками и носильщиками была проделана к базе широкая тропа, нам опять пришлось долго карабкаться в пункте соединения скал каменных и скал ледяных, пока вышли на более или менее ровное ледяное пространство. Когда же, пройдя это первое препятствие, мы обернулись назад, наша база представилась нам уже небольшой площадкой среди огромных каменных утесов, а копошащиеся на ней люди и наши беленькие палатки — еле заметными точками, разобраться в которых можно было только в бинокль.

А спереди и с боков перед нами уже поднялись то грязные, то блестящие огромнейшие ледяные валы. Они представляли собою второй ряд препятствий, через которые нужно было перебраться, чтобы дойти хотя бы до первой тянущейся вдоль Фортамбека морены, где можно было бы идти более спокойно, без напряжения.

На путь от базы до морены ушло около полутора часов, хотя пути было не больше двух километров. По морене пошли легко. Правда, она вся была загромождена камнями разной величины; здесь были и утесы в рост человека, и огромные булыжники в несколько десятков пудов веса, и мелкий щебень. Но все же это были не пропасти и не скалы.

Основная глыба моренного хребта представляла собою сравнительно твердую утрамбованную поверхность. И пока она тянулась, пересекаемая лишь изредка расщелинами, трещинами или нагромождением скал, мы шли сравнительно быстро. Вскоре слева потянулась еще одна такая же морена, и такая же морена зазмеилась справа. В связи с этим наша морена утратила свой прежний характер, начала ерзать и приближаться то к одной, то к другой своей соседке. Все чаще и чаще стали образовываться глубокие впадины, и наконец наше движение по морене превратилось в давно нам всем надоевшее нырянье то вверх, то вниз по ледяным холмам, покрытым камнями. Ледник приближался к повороту.

Мы взяли вправо от нашей морены, чтобы держаться ближе к правому склону Фортамбека. Мы знали, что в конце концов нам придется, когда, мы упремся в ледяную стену, повернуть по направлению ледника направо. Движение по правой стороне ущелья давало большую экономию пути. Кроме того, мы знали что при повороте ледника мы столкнемся с ледопадом, неизбежным при всяком крутом повороте, и, чтобы избежать этого ледопада, нам придется подняться с ледника на скалы. А это можно было сделать опять-таки только по правой стороне ледника, — по левой пришлось бы делать очень большой лишний круг.

Около часа дня, т.е. уже через три часа после выхода с базы, мы остановились. Бархаш роздал всем по одной конфетке и предложил маленько перекусить. Мы шли уже теперь по последней крайней морене в непосредственной близости правого склона ущелья. Морена скоро кончалась, и видно было, что впереди уже подымается громадная ледяная масса, вся изрезанная глубокими расщелинами и пропастями. Переход на скалы был неизбежен.

Лед, по которому, пожалуй, можно было пройти, весь сконцентрировался на противоположной левой стороне ледника, где он шел широкой полосой, пересеченный лишь кое-где трещинами; зато в своем радиусе он составлял пространство, требовавшее дополнительно новых трех или четырех часов пути.

Все это вынуждало нас сейчас же поставить вопрос о переходе с ледника на скалы. Но правая сторона горного ущелья также не представляла собою ничего утешительного. Это была огромная осыпь, подымавшаяся непосредственно от ледяных скал и наверху переходившая в острые каменные скалы. Идти пришлось бы по середине осыпи или непосредственно по самой грани ее, там, где она соприкасалась с ледяными скалами. И в том и в другом случае путь требовал больших усилий, хотя и не представлял опасности. Решили поэтому сейчас же направиться им. Но путь по щели между льдом и осыпью был очень труден. Можно сказать, что это был самый трудный участок из всех пройденных нами не только за этот, но и за следующие дни. Он напомнил мне движение нашей экспедиционной группы в 1931 году по Сагранскому леднику к Пешему перевалу. Как тогда, так и теперь, пришлось идти по колени в жиже из льда и грязи, упираясь руками, с одной сторону, в отвесную ледяную стенку и, с другой, в киселеобразную массу, которую представляла собою осыпь, вся пропитанная водой, стекавшей бесчисленными ручейками сверху, из-под растопленного горячим солнцем льда. В отдельных местах, там, где нельзя было пройти нормальным порядком, приходилось пролезать между льдом и комьями этой мокрой грязи, пока мы не выбрались из расщелины и не вышли к более прочной почве, по которой уже можно было подняться к осыпи. По осыпи мы поднялись наконец к первой пологой терраске, возвышавшейся над оползнями из льда, камней и песка. На терраске мы все сразу вздохнули и даже ахнули: такой картины в этом районе и на этой высоте мы никак не ожидали, — высота была все-таки около четырех тысяч метров, если не больше. Внизу был лед, камни и скалы. Над нами высились новые каменные громады, а между тем на терраске, где мы остановились, зеленела трава, тихонечко плескалось голубое озерко, и несколько пар диких уток с кряканьем поднялись от воды, как только мы взошли на терраску. И эта терраска была не единственной. Выше ее подымалась и тянулась еще одна.

Мы решили сразу взять повыше и, поднявшись от первой терраски на вторую, потом уже идти, не подымаясь ни вверх, ни вниз, приблизительно на одной высоте по склону каменистого хребта. Как только мы поднялись на вторую терраску, нас оглушил поднявшийся со всех

агорой пронзительный свист альпийских сурков; потревоженные в своем жилище, они сторожевыми фигурками стояли теперь почти на каждом холмике, на каждом выступе террасы, перекликаясь друг с другом и немедленно скрываясь в свои норы, как только мы делали шаг по направлению к ним.

Но сурки были не одиноки. Поднявши головы, мы увидали, как уходило от нас вверху целое стадо кийков, снявшееся с той же самой террасы задолго до нашего появления. Вытянувшись в длинную цепочку, все стадо быстро карабкалось вверх по камням, выше и выше, пока не скрылось з,а новым венчавшим подъем каменным гребнем...

Мы очень долго шли по террасе, затем по осыпи, потом опять по террасе, затем снова по осыпи, и так — до поворота ледника. Тут мы решили опять изменить маршрут. Собственно, козлы, нам указали дорогу. «Если козлы ушли,— начали мы рассуждать, — от нас в направлении несколько наискось, как бы срезая угол, который нам предстояло сделать, когда ледник повернет направо, почему бы нам не последовать их примеру?» Если терраса будет продолжаться и после поворота ледника, нам гораздо выгоднее сразу же повернуть вслед за козлами, чем идти все время вдоль ледника и потом опять идти вдоль по второй стороне угла. Мы решили срезать этот угол в расчете, что после опять начнется терраса. А поднимавшиеся снизу скалы, утесы и ледопад говорили, что мы выгадаем очень много не только с точки зрения пространства, но и с точки зрения трудностей пути. Еще одним соображением за такое сокращение пути было то, что уже шел четвертый час, а мы еще не дошли до поворота.

Мы не ошиблись. Правда, для того, чтобы срезать угол, нам пришлось вслед за козлами взять довольно большую крутизну по осыпи и камням. Но зато, когда эта крутизна была взята, мы оказались приблизительно на прямой линии, делившей угол пополам. И внизу, с той стороны, шла снова такая же терраса,  которой мы шли...

Большая зеленая лужайка тянулась внизу на протяжении нескольких километров, что обещало нам легкую и удобную дорогу. Ледник шел где-то далеко внизу, параллельно ледяной стене, которая в свою, очередь была нам теперь видна вся по ту сторону ледника. Идти стало опять легко, весело и приятно.

Беда подстерегала нас с той стороны, с какой мы ее никак не ожидали. Из рассказа Москвина мы знали, что он тоже вышел на эту зеленую лужайку и что, пройдя по ней час с небольшим, он где-то тут стал лагерем около шумливой речки или ручейка, бежавшего по одной из расщелин, и что там же, около этого ручья, им был сложен запас топлива, которое он предусмотрительно взял с собой.

Когда мы вступили на зеленую лужайку, мы увидали, что трава ее была жирная и густая, ярко-зеленого цвета. Это означало, что близко где-то есть вода. В некоторых местах трава переходила даже в мох. Это означало, что почва настолько сыра, что обычная горная трава не может расти. Но была трава, был мох, а воды не было: все ручейки были сухи. Тем не менее мы быстро шагали вперед, полагая, что не здесь, так через полкилометра, а воду мы найдем. Но мы прошли очень скоро одно высохшее русло, другое высохшее русло, третье высохшее русло, два высохших озера, — а воды нигде не было. С боков подымались голые скалы, выше трава исчезала вовсе. Идти за водой на ледник — это означало идти далеко вниз с большим трудным спуском по скалам.

В пять часов мы остановились. Где-то здесь должна быть стоянка Москвина и сложено оставленное им топливо. Москвинскую стоянку можно было найти по остаткам лагеря, по брошенным консервным банкам, но сколько мы — Бархаш, Церетелли и я — ни рыскали в разных направлениях по зеленой площадке, — никаких следов стоянки не видели. Не было и воды. Правда, земля на дне канавок была кое-где влажна, в одном месте я натолкнулся на некоторое подобие болотца, где вода блестела среди мелкого тростника, но достаточного количества воды не было. За несколько дней со времени, пока здесь был Москвин, вода высохла.

Наконец Юсуп прибежал с сообщением, что он нашел-таки воду. Довольно далеко от нас журчал свежей холодной водой ручеек. Бросивши всякие дальнейшие поиски москвинской ночевки, мы решили организовать возле него нашу первую остановку на ночь. Поворот ледника был уже за нами, мы были уже не на Фортамбеке, а на Турамысе. Для первого дня пройдено было достаточно. Остановиться нужно было и для того, чтобы ориентироваться в положении вещей и прежде всего в характере подымавшейся перед нами ледяной стены склона хребта Петра Первого: ведь мы стояли у самой южной грани северного «белого пятна».

Мы остановились на отдых на широкой зеленой лужайке, которая представляла собою верхнюю площадь террасы, опиравшейся на высокое скалистое подножье, подымавшееся непосредственно от ледника. Высота подъема, отделявшего нас от льда, была метров двести. Склон от нашей лужайки шел бесснежный, крутой, метров на четыреста-пятьсот, а может быть и больше.

Ширина ледника, отделявшего нас от начала подъема на ледяную стену, была приблизительно километра полтора-два. Первое впечатление гладкой стены, так сказать на глаз, было неутешительное. Ледяная стена, поскольку она нам была видна отсюда, представляла собою очень трудный для подъема профиль, который к тому же был нам виден только в самой нижней части. Он не казался совершенно невозможным ни по крутизне, ни по характеру. Все зависело от того, каков характер льда, все ли время будет лед, какова степень опасности от лавин или камнепада. И точно так же все это можно было узнать только на месте. Поэтому мы решили весь завтрашний день посвятить разрешению этого вопроса и попытаться подняться на ледяную стену. Не менее интересные открытия мы сделали при изучении того, что перед нами открылось на восток.

Благодаря тому, что мы срезали по прямой весь угол поворота ледника Фортамбека в ледник Турамыс, мы не могли видеть из-за скал, каким образом в свою очередь поворачивала направо противоположная (левая) сторона ледника. Мы видели с нашей стороны только либо каменистые склоны, либо отвесные осыпи.

Ледяная стена и плато на леднике Турамыс. Налево пик Сталина.

Сейчас нам стал виден самый угол поворота. Оказалось, что там, где ледник поворачивал направо, как раз по линии ребра поворота, там, где смыкалась ледяная стена хребта Петра Первого с левым склоном ледника Фортамбек, шла большая каменная щель — ущелье, и это ущелье было все заполнено огромным ледопадом. Ледопад этот очень круто начинался с самого верха от ровного снежного плато, которое венчало ледяную стену, шел одним ледопадным коленом, приблизительно до высоты половины ледяной стены, затем образовывал более пологое пространство, хотя тоже довольное крутое для подъема; потом начиналось второе колено ледопада, после чего опять начинался новый и менее крутой склон, по которому ледник выходил на основной ледник широким веером-языком, без всяких скал и ледяных ступеней, подобно тому, как выходила бы из мешка мука, если бы внезапно вы прорезали мешок и дали возможность ей высыпаться. Этот язык ледника выходил прямо в то большое пространство ровного льда, которое примыкало к левому склону при повороте основного ледника. Невольно, таким образом, возникала мысль о возможности по этому вееру-языку подняться к первому колену ледопада, взять его, отдохнуть на второй площадке, взять потом верхнее колено и выйти на верхнее снежное плато. А оттуда, — и это было самое главное, — нам это ясно было видно — шел ровный путь к началу подъема на плечо пика Сталина. И самый этот снежный гигант весь предстал перед нами с его западной стороны, в той его части, где он образовывал собою тот стул, трен, который мы наблюдали в свое время, в 1932 году, с ледников Гармо и который было совершенно невозможно видеть ни с ледника Федченко, ни с Бивачного ледника. Этим в частности объяснялось отсутствие этого изгиба на первоначальных (немецких) снимках пика Сталина, произведенных в 1928 году.

Но первое впечатление о возможности подъема сейчас же было расхоложено трудностями, которые немедленно же обрисовались. Ледопад был крут, в особенности первый, а язык-веер чрезвычайно коварен. В этом мы убедились очень скоро. Весь ледник в его средней части вдруг покрылся облаками снежной пыли, гулкий грохот донесся к нам. Огромная лавина, оторвавшаяся от верхнего колена ледопада, с страшной быстротой шла вниз, наполняя шумом и пылью все пространство каменной щели. Когда она перешла в первый этаж, она как раз вышла на снежный веер и рассыпалась на нем новым слоем снежной пыли. Веер образовался потому, что именно по этому месту постоянно шли ледяные лавины.

В таких условиях всходить по этому пути на снежное плато было бы авантюрой и просто безумием. Придя к такому выводу, мы решили на завтра попытаться штурмовать стену в том направлении, которое лежало перед нами, а пока лечь спать. И тут сказалось то, что мы поднялись от своей базы по меньшей мере метров на восемьсот. Настала яркая лунная ночь и вместе с ней жестокий мороз.

Чтобы согреть Юсупа, я уступил ему своей брезентовый мешок и свой полушубок, и он забрался спать, в брезент в двух полушубках сразу.

«Якши», — сказал он нам на прощанье, закупориваясь в него получше всякого сурка...

Луна сверкала на ледяных вершинах... Было тихо, и только время от времени грохот лавин нарушал ночную тишь...                                               

4 сентября

Мороз продолжался всю ночь и все утро. Наша зеленая площадка находилась в котловине и со всех сторон был прикрыта горными вершинами. Солнце поэтому добралось к нам только в девятом часу, а до этого мы должны были согреваться собственными средствами. Мы надели на себя буквально все, что у нас было. Наши белые костюмы из гагачьего пуха делали нас похожими на самоедов. Так как мы на штурм стены решили идти налегке, то наши сборы были недолги. Мы позволили себе поэтому немного застрять, чтобы дождаться солнца, и вышли только в десять часов утра, после чаю. Обед мы решили отложить до вечера.

Юсуп во время нашего отсутствия должен был отыскать во что бы то ни стало прежнюю стоянку Москвина и брошенный им запас дров: Пускать в ход нашу «метту» без особой в том нужды не хотелось. Юсуп просился было с нами, заявляя, что он тоже пойдет с нами туда, «где шайтан живет», но мы решили, что пока он должен остаться. Двинулись в одних теплых куртках и свитерах с одним полупустым мешком на троих. С собой мы взяли только веревки, ледорубы, кошки и очень небольшой запас провианта, фотоаппараты и альтиметр. Бархаш и Церетелли пошли  даже без ватных тужурок.

От нашей базы спуск ко льду мы проделали очень скоро. Он был нетруден, хотя и крут. Зато, как только мы вступили на лед и стали пересекать ледник прямо поперек к ледяной стене, мы увидали, что над этой частью пути придется поработать. Три или четыре гряды белого и моренного льда подымались одна за другой и шли вдоль ледника. Одну за другой приходилось их брать, то подымаясь вверх, то спускаясь для того, чтобы опять подыматься на такие же каменные или ледяные глыбы.

На середине ледника мы остановились под большим камнем на минутку на отдых. Отсюда можно было уже осмотреться и приблизительно ориентироваться в лучшем пути. Ледяная стена подымалась от нас в расстоянии какого-нибудь полукилометра и была вся отчетливо видна.

Высота, на которой мы находились, была уже четыре тысячи четыреста метров. Если считать высоту ледяной стены в два километра, то плато, на которое мы хотели подняться, лежало, следовательно, на высоте шести тысяч четырехсот метров.

Но откуда начинать штурмовать ледяную стену?

Лев Львович Бархаш указывал следующий путь: пересечь прямо ледник к месту, где ледяная стена образовывала собою ребро, резким углом врезавшееся в ледник. Левый склон этого ребра был весь снежный, правый же склон был на некотором пространстве обнаженный, и это была именно та бесснежная часть, о которой говорили Москвин и Недокладов и которую считали наиболее удобной для подъема.

По этой бесснежной части, представлявшей собою крутой подъем по осыпи вперемежку с камнями, можно было подняться приблизительно под уклоном в шестьдесят градусов до трети ледяной стены. Потом приходилось все же перейти на снежную часть и дальше подыматься по снежному, вернее по ледяному склону.

Этот путь предложил Бархаш, а я предложил другой: мне путь по осыпи и скалам не нравился, он был и крут и труден. Я предлагал подойти непосредственно к самой стене, к другому ее ребру, где она, сделавши выступ, снова приобретала прежнее направление. Там было не ребро-выступ, а ребро-желоб, и по этому ребру-желобу, гораздо менее крутому и покрытому мягким снегом, можно было бы легче пройти, тем более, что желоб подымался не до трети всей стены, как бесснежная часть стены, а почти до самого верха, до снежного плато. Решили сначала пройти весь ледник и подойти непосредственно к самому подъему, а потом уже выбирать путь. Но как только перешли ледник, — решение явилось как-то само собой: попытаться тут же прямо в лоб подняться по льду к первым скалам и потом по бесснежной части ребра и затем перейти на снежную часть.

Подъем не казался таким трудным, чтобы перед ним отступать. И приблизительно к двенадцати часам мы перешли уже ледяной мост, соединявший первые скалы с ледником, и начали смело карабкаться вверх к обледеневшей каменной осыпи.

Теперь, когда мы были уже непосредственно вблизи ледяной стены и уже по существу начали на нее карабкаться, — теперь только можно было оценить и понять реально всю гигантскую громадность этого естественного препятствия. В два километра определяли мы раньше на глаз высоту предстоящего подъема, но не представляли отчетливо, что значат эти два километра. Сейчас, когда мы начали карабкаться, мы реально «ощущали» на себе, что это значит. Сначала под нами разверзлись огромные ледяные расщелины и пропасти, отделявшие ледяную стену от ледника, и хотя приклеенные морозом к обледенелой поверхности мелкие камешки и песок представляли собою достаточно устойчивую опору для ног, тем не менее очень скоро, по мере того как по этим намерзшим на лед камешкам мы приближались к каменной осыпи, крутизна последней стала настолько ощутительна, что дальше пришлось двигаться буквально ползком. Только сейчас мы могли реально ощутить и понять всю ту массу трудностей, которые предстояли нам в дальнейшем, если подъем не будет отложе или если в дальнейшем придется проделать этот подъем не по замерзшей или крепко схваченной морозом почве, а наоборот — по почве оттаявшей или покрытой мелким снегом.

В самом опасном месте перехода по ледяному покрову к каменной осыпи мы остановились. Наиболее целесообразно было бы здесь надеть кошки, но сейчас их надевать было нельзя. Слишком трудно и опасно было надевать их в том наклонном положении, в котором мы находились. Пришлось переходить это пространство, помогая друг другу. Тут сказалась блестящая техника Церетелли: без кошек он лез по скалам, льдинам и трещинам, не уступая лучшему горному козлу. В тоже время он заботливо обдумывал каждый шаг не только за себя, но и за всех остальных, и всегда можно было быть уверенным, что в самый трудный момент под ногой у меня и у Бархаша окажутся во время подсунутыми или его ледоруб или его рука, а в отдельные моменты — его спина и даже голова. Мы поднялись наконец к каменной осыпи, к первым скалам.

В других условиях дальнейшее движение было бы по существу нетрудным. Подъем продолжал быть таким же крутым, но не так уж трудно идти по осыпи, хотя бы и очень крутой, когда впереди видишь скалы, между ними проход и когда ничто не грозит ни справа, ни слева, ни под ногами. Даже веревку в таких случаях не приходится применять. Но всех трудностей мы все же не рассчитали. Не успели мы подняться и на пятьдесят метров по бесснежному пространству, как нас осыпал первый каскад мелких камней. Этот первый каскад шел откуда-то сверху, причем камни хотя и мелкие, не больше трех четвертей дюйма в диаметре, шли с большой силой и свистом. Мы прижались к скалам. Дальнейшее движение пришлось продолжать уже путем перебежки, мы стремились переходить эти открытые пространства как можно скорее, в промежутках от одного каскада до другого. Так мы поднялись еще метров на пятьдесят, после чего уже связались веревкой. Подъем стал еще круче. Камни тоже стали валиться чаще и чаще.

Еще на сто метров поднялись и опять прижались к скалам. Нам казалось, что мы уже почти доползли до верхней грани нашего бесснежного подъема, а это означало бы, что мы добрались до трети ребра. Конечно, это было сплошным самообманом. Мы не взошли и на половину подъема. Тем не менее решили послать вперед разведку. Церетелли вызвался идти. Он отвязался от нас и, держась за скалы, скоро перебрался к ближайшей группе утесов, а потом пропал совсем из виду. В тени большой скалы мы с Бархатом сели ожидать его возвращения. Он вернулся через полчаса. Сообщение его сводилось к следующему.

— Я прошел, — сказал он, — всю часть, которая отделяет нас от следующей большой группы скал. После этого начинается картина такого же подъема,  как только что пройденная, а потом мы упираемся в такую группу скал, после которой подъема нет. Нужно переходить уже на снег, на ту сторону. Характер пути по той  стороне неизвестен: может быть, там можно пройти, может быть нельзя.   Во всяком случае путь, который мы выбрали, — это не тот путь, идя которым можно считать, что мы спокойно и наверняка дойдем по цели: нужно искать  другой путь, более удобный и более верный.

— А что делать сейчас?

— Сейчас идти вниз. Этот путь выбран неудачно, пойдем искать другой; может быть, удастся подняться по тому пути, о котором говорил вчера Николай Васильевич, по ребру-желобу. Там более пологий спуск, ясно видный до самого конца.

И опять пошла в ход веревка, но теперь вниз идти было легче. Важно было и здесь избежать каскадов мелкого щебня и отдельных крупных камней, которые продолжали постоянно сыпаться сверху.

Когда мы остановились внизу, спустившись назад с тех двухсот метров подъема, которые нами были взяты, было уже около двух часов дня. Снизу мы еще раз осмотрели пройденный путь. Если он так труден был для нас налегке, то пройти его с тяжелыми рюкзаками за плечами, с запасом провианта, палаткой и спальными мешками было совершенно невозможно.

Стоя внизу у самого подъема, мы изучали теперь другие возможности. Их было четыре. Тремя большими снежными языками ровного фирна, что совершенно исключало возможность камнепада,  подымались перед нами теперь склоны. Эти три снежных языка приблизительно метров на сто и на двести в ширину шли вверх под тем же уклоном в шестьдесят и более градусов и наверху уходили в гирлянду черных скал, так что дальнейшего продвижения не было видно. Подыматься по этим языкам можно было только в кошках, только на веревке, только очень и очень медленными темпами.  В один день можно было,  пожалуй, только еле-еле добраться до черных скал.  Поэтому все обратили внимание на путь № 4, или то самое ребро-желоб, о котором мы думали. Оно шло вниз гораздо более полого, идти было удобно, но зато сбоку, непосредственно уже с ледяной стены, висели над этим желобом громадные тысячепудовые навалы-лавины. Весь вопрос был в том, не представлял ли собой этот желоб или кулуар, как его называл Бархаш, путь, который облюбовали лавины для своего падения вниз. В этом была вся загвоздка. И все же мы двинулись к кулуару № 4.

Новое препятствие встало теперь на пути. Путь к кулуару от места, где мы стояли, был отрезан огромными трещинами, которые опоясывали собою всю нижнюю часть подъема. Чтобы пробраться к кулуару, нужно было сначала спуститься вниз, найти  какой-нибудь обход этой гигантской трещины и затем уже подыматься к кулуару. На обход трещины ушел еще хороший час, и только к четырем часам мы подошли к началу большого пологого подъема к кулуару. Это было большое фирновое поле, сплошь усеянное следами остатков рассыпавшихся лавин. Но откуда шли эти лавины? Если они шли не по кулуару, тогда «дело было в шляпе». Важно было найти ответ на этот вопрос. Как бы то ни было — путь есть.

Мы сели завтракать, потом долго изучали дорогу среди трещин, стремясь найти такую, по которой можно было бы подойти к началу подъема не тем путем, которым мы шли сегодня утром.

Вся наша забота была теперь только в одном: найти этот обходный путь без трещин.

Страшный шум раздался в этот момент позади нас. Мы оглянулись. О, ужас! Прямо по кулуару № 4 в клубах снежной пыли шла гигантская лавина.

«Вот так фунт!» Намеченный путь оказался путем, который проделывали именно лавины. Мы снова повесили носы.

Этот путь оказывался, таким образом, также исключенным для восхождения. Правда, еще можно было рассчитывать пройти по этому пути два-три часа в промежутках между движением лавины, и на это можно было бы решиться. Но на путь по этому кулуару нам пришлось бы потратить не часы, а дни или по крайней мере полтора дня, — надежда избежать падения лавины отпадала полностью. Единственным выходом было движение ночью, когда лавины прекращают или почти прекращают свое движение. И на этот путь, оказывается, нельзя рассчитывать как на путь для  восхождения.

Таков был окончательный итог нашего первого изучения подступов и подъемов на снежное плато во всех его вариантах.

Общий вывод, таким образом, был следующий: этот путь надо оставить, бросить. Если есть путь, то только путь по висячему леднику напротив, который мы изучали вчера. Там тоже идут лавины, но, может быть, при ближайшем изучении там можно найти путь под скалами, которые служили бы прикрытием от лавин и избавляли бы от риска быть раздавленными ледяной массой, рухнувшей вниз.

К этому выводу мы пришли уже в шесть часов вечера. Около полутора часов ушло у нас на движение назад через ледник, и уже стемнело, когда мы снова поднялись к себе на террасу, к нашей стоянке/

Единственным утешением был яркий огонек костра, который разжег около палатки Юсуп. Видимо, ему удалось найти вязанку хвороста, брошенную Москвиным у места его ночевки.

Остаток вечера ушел на определение планов завтрашнего дня.

Что делать? Идти дальше искать перевала к Саграну или же продолжать исследование ледяной стены? Так как нашим заданием было изучить только подступы к подъему, мы считали, что, каков бы ни был ответ — положительный или отрицательный, — мы должны продолжить исполнение основного задания и двигаться дальше.

Поэтому мы порешили завтра утром двинуться дальше вверх по леднику к верховьям Турамыса.

5 сентября

Вышли рано — без четверти девять. Хотя солнца не было, но было гораздо теплее. Со всех сторон доносился крик уларов (горных индеек), а один раз воздух прорезал какой-то особый звук — не то вой, не то крик. Что это было, от кого он исходил, мы так и не догадались. Какой-нибудь зверь? Медведь? Козел? Барс? Следы всех этих обитателей этих высот мы видели на песке и щебне. Вой раздался только один раз и больше не повторился.

Мы двинулись опять по террасе и через час уже подошли ко второму повороту ледника Турамыс. Ледник по-прежнему шел влево от нас на глубине до двухсот метров, и точно также мы решили срезать поворот, как его срезали при вчерашнем движении. Ледник и наша терраса поворачивали сейчас к северу, а затем, мы знали, через некоторое время снова поворачивал в западном направлении. Это было второе колено Турамыса.

По рассказам Москвина мы знали, что и после поворота зеленая терраса будет продолжаться и нам нет смысла спускаться на ледник. Но тот же Москвин говорил нам, что не следует слишком надеяться на срезывание угла, потому что придется, взявши вершину на повороте, опять спускаться вниз, в лощину, и, таким образом, терять даром высоту. Поэтому поворачивать лучше как можно ближе к нормальному повороту без слишком большого срезывания. А между тем терраса, которой мы шли, кончалась, и перед нами поднялась каменная гряда хребта, Идти по которой было в десятки раз труднее, чем подыматься  наискось по зеленому откосу террасы.

Все же мы послушались москвинского совета и пошли на каменную насыпь, а не по расщелине террасы. Но насыпь представляла собою такой хаос огромнейших камней и скал, что пробираться по ней приходилось, постоянно прыгая с камня на камень, перескакивая через одну каменную трещину к другой, а за плечами у каждого были теперь тяжелые походные вьюки.

Там и сям на выветренных породах и песке виднелись следы барса и медведя. И невольно вспоминался утренний непонятный вой. На всякий случай я осмотрел мой револьвер, в порядке ли он.

На самом повороте ледника, взобравшись на огромнейшую каменную скалу, я остановился, чтобы поглядеть на пройденный путь. От первого поворота до поворота второго мы прошли не меньше шести-семи километров, и крутой ледник, который вел на снежное плато и к пику Сталина, был теперь виден весь, так же как и весь пик Сталина, особенно его боковое ребро-седло.

Подождавши товарищей, которые шли немного ниже меня, я двинулся дальше, и скоро мы сошлись на новой терраске, которая шла теперь в направлении с севера на юг. На зеленой площадке бежал и журчал большой ручей, глинистая почва вокруг него хранила следы копыт горных кийков. У ручья мы остановились на первый отдых.

Что видели мы теперь перед собой?

Ледник лишь некоторое время продолжал Идти к северу, затем начинался крутой поворот № 3 опять на запад. При повороте наш ледник упирался в стенку крутой каменной осыпи, но как раз в самом пункте поворота откуда-то сваливался в него еще один огромный  висячий ледник. Этот ледник служил естественной преградой для дальнейшего движения по террасе. После поворота ледника на запад никаких новых террас больше не было, и волей-неволей приходилось переходить на лед. Самый же ледник, — а он весь теперь открылся перед нами, — образовывал собою бесконечно трудный, сплошной ледопад. Движение по этому ледопаду было почти исключено. Единственным путем был путь по щели между скалами из льда и скалами из камня. Это сулило малоприятные перспективы.

Ребята все же пошли низом. Я же решил двигаться по террасе до самого ее конца с тем, чтобы попытаться найти спуск на ледник в момент, когда терраса кончится совершенно.

Увы! У самого поворота терраса привела меня к отвесному обрыву. Ледник шел на глубине двухсот метров.

Но раньше, чем спуститься, я занялся фотографированием. Оставленная нами ледяная стена от того пункта, где мы вчера пытались подыматься, снова подошла к нам, образовав собою цепь очень высоких, сменявших одна другую вершин.

Эти вершины были настолько характерны, что их нельзя было оставить без внимания. Они были каждая высотою от шести тысяч пятисот до семи тысяч метров и совершенно недоступны.

Наиболее выдающиеся из них я заснял отдельно и перенумеровал, чтобы впоследствии дать им всем названия. Пока я отметил их у себя под номерами 1, 2 и 3 (впоследствии пик Енукидзе, пик Сулимова и пик Яковлевой).

Отсюда же, с поворота, теперь отчетливо обрисовалась и та вершина, о которой рассказывал Москвин и на которую взбирался Недокладов. Поднимаясь снежной шапкой с черными зубьями скал, вершина эта господствовала над всем ледником, венчая собою не левый, а правый склон ущелья, и как бы противостояла трем вершинам ледяной стены (пик Крупской по последующей номенклатуре).

Как оказалось, эти четыре вершины одновременно сфотографировал и  Бархаш.

Потом я решил спускаться вниз к товарищам. Спуск был очень трудный. Такой спуск приходится всякий раз проделывать, когда вы попадаете на так называемый конгломерат, т.е. на цементированную стенку из песка и камня, которую не берет ни одни ледоруб и где очень трудно за что-либо уцепиться. Дальше спуск шел обычно по щебню, который движется вместе с вами и с которым вместе, вернее в котором, вы съезжаете вниз без особых трудностей.

Ледяная стена на леднике Турамыс. Справа пик Енукидзе.

Только к концу такого спуска нужно беречься, потому что потревоженная вами масса камней приводит в движение и другие, и вы съезжаете, окруженные не только камнями, которые едут вместе с вами, но и камнями, которые вас обгоняют, и если вы не побережетесь, то вас может сбить с ног.

Товарищи ждали меня внизу и обсуждали дальнейший путь, который шел уже непосредственно через ледопад и был самым неприятным и тяжелым путем.

Через трещины и ледолом нам пришлось пробираться очень долго. В некоторых местах приходилось останавливаться для рубки ступеней, в некоторых местах приходилось применять веревку.

Все мы шли уже в очках, потому что высоко поднявшееся яркое солнце играло резкими блестками на льду и снеге. Был уже второй час дня.

Выбравшись наконец из ледолома на более ровную и твердую поверхность блестящего льда, мы остановились на более продолжительный отдых. Нам был виден теперь конец ледника, по которому мы шли. Это был действительно сплошной тупик, запертый высоко подымавшимися   уже не ледяными, а черными каменными стенами.

Одно нас удивляло. Москвин рассказывал, что движение по леднику чрезвычайно опасно из-за лавин, непрерывно идущих с ледяной стены слева. А между тем мы этих лавин не наблюдали. Да если бы они и были, то ледник был достаточной ширины для того, чтобы эти лавины не представляли никакой опасности. Там, где мы шли, лавин не  могло  быть.

Двинувшись дальше, мы случайно растеряли друг друга. Бархаш решил Идти отдельно по щели между льдом и каменной осыпью. Я и Юсуп двинулись, наоборот, держась середины ледника. Церетелли застрял где-то посреди между нами.

Прежнего ледолома уже не было. Ледник, как всегда, когда он подходит к более высокой точке, делался ровнее, а здесь высота уже подходила к четырем тысячам метров. Тоненькая ледяная корка покрывала путь. С приятным треском корка ломалась под ногами, ручейки воды журчали со всех сторон. Была пора наибольшего таянья льда.

К четырем часам нас догнал Церетелли, и мы повернули опять к краю ледника, потому что впереди начались трещины, обычные в момент, когда ледник приходит к своему тупику — цирку.

Бархаш, видимо, выгадал, двинувшись прямо по щели. Может быть, Идти ему было труднее, зато нам теперь приходилось снова возвращаться к краю ледника.

Переправа на берег шла опять по ледолому и трещинам. А когда мы выбрались вновь на камни и скалы, от конца ледника нас отделяли какие-нибудь четыре-пять километров, может быть меньше.

Но что находилось за этой таинственной каменной стеной? Там было разрешение основной загадки: Сагран? Шини-Бини? Гандо? Никакие попытки ориентироваться по компасу или по карте не давали ответа. Ответ мы могли получить, только взобравшись на ребро этой каменной стены и увидев собственными глазами то, что откроется оттуда. Особенно привлекала внимание правая вершина, о которой говорили Москвин и Недокладов. Прямо к середине ее каменного зубчатого гребня вел большой снежник. По этому снежнику можно и должно было пройти к скалам, а затем по скалам взобраться на самый верх. Но это все было делом завтрашнего или послезавтрашнего дня. Сейчас нужно было решить, каким путем идти дальше: по льду или по скалам? Дождавшись Бархаша, мы решили двигаться по скалам, по возможности забираясь все выше и выше, чтобы сократить путь.

И другая интересная решающая точка обозначилась в это время. С высоты правой вершины мы могли разрешить вопрос о том, что находилось за верховьями Турамиса. С той же вершины и даже с любой другой вершины правого склона мы могли разрешить и вопрос о том, что находилось к северу от нас за хребтом, тянувшимся с правой стороны нашего ледника, по которому мы все время шли. Здесь имелось много перевальных точек, и каждая из них сулила новые открытия не изученных и не исследованных еще никем мест...

Как уже сказано, мы двинулись наискось, все время забирая выше к этим перевальным точкам, чтобы сокращать расстояние и не терять высоту.

Я опять ушел вперед от товарищей и, взбираясь все выше и выше, искал подходящего места для ночевки и разбивки лагеря. Склон, на который мы всходили, представлял собой полого подымавшуюся каменную осыпь; впереди белели длинные языки снега, и не было ни одного ровного места, где можно было бы с удобством растянуть палатку.

На высоте пяти тысяч метров я остановился. Если уж ночевать с тем, чтобы не спускаться вниз, так ночевать здесь. Когда подошли товарищи, они еще раз подтвердили всю основательность такого решения. Юсуп едва шел; он жаловался на головную боль, лицо его было иссиня-бледно, — признаки горной болезни были несомненны.

Остановиться на ночлег на высоте пяти тысяч метров было разумно и ради экономии сил для будущего восхождения, но совершенно нерационально с точки зрения гарантии от обмораживания и ненужных трудностей, связанных с поисками воды, топлива и т. п. Но вниз идти было нелепо, и, потрудившись над расчисткой места для установки палатки и укладки каменных плиток, чтобы было не так жестко спать, мы в конце концов стали на ночлег прямо на осыпи, на открытом месте.

Это была наша вторая ночевка в эту экспедицию на высоте пяти тысяч метров. Первая ночевка была на гребне «гнусного» перевала. Но там ночевка была в непосредственной близости от горных пиков и снежных фирновых полей, на самом гребне хребта, среди дикой и величавой красоты. Сейчас нашу палатку мы разбили прямо на камнях, на голом, неуютном склоне, открытом со всех сторон. Холодно, мокро и скользко. Другими словами, это была едва ли не одна из самых отвратительных ночевок.

6 сентября

Утро встретило нас также неприветливо. Холодный ветер дул то спереди, то сзади, и некуда было от него укрыться. К тому же прибавились заботы о Юсупе. На этой высоте он чувствовал себя прескверно и жаловался на головную боль. Вскоре у него появилась рвота. Мы решили немедленно же отправить его вниз, метров на триста. Покатая поверхность склона там превращалась в плоскую площадку, по которой бежал ручей холодной воды. Мы знали по опыту, что достаточно будет Юсупу спуститься хотя бы на триста метров, и эти наиболее тяжелые признаки горной болезни исчезнут.

Сказали ему, чтобы он ждал нас к вечеру, а сами, наскоро приготовив себе утренний завтрак и выпив горячего чаю,   двинулись в путь.

Читатель помнит, что еще вчера перед нами сами собой определились две задачи. Одна задача — подняться на высшую точку правой вершины, чтобы установить, что находилось к западу за каменной стеной, закрывавшей тупик ледника Турамыс; вторая — определить, что находится за перевальным гребнем вправо от нас, в северном, направлении. И то и другое было одинаково важно, одинаково необходимо. Москвин утверждал, что за ледником Турамыс обязательно должен идти Сагран, причем этот Сагранский ледник мог лежать, по его мнению, одинаково как в направлении на запад, так и в направлении на север (от той точки, где мы находились). Если бы Сагран лежал в северном направлении, в таком случае в западном направлении должны были бы лежать ледники Гандо. Вот почему оба эти направления необходимо нам было исследовать. Какое раньше? Мы были ближе к северному гребню. Мы шли вчера после второго поворота ледника Турамыс, все время отклоняясь к югу. С другой стороны, всю вторую половину дня вчера мы шли, подымаясь от ледника все выше и выше, на правый склон ущелья. Мы ночевали на высоте пяти тысяч метров, и до грани гребня оставалось, на взгляд, не больше каких-нибудь шестисот-восьмисог метров. Свое внимание мы прежде всего устремили на северный гребень. Весь этот гребень представлял собою гирлянду черных скал, возвышавшихся на ледяных полях, причем эти скалы в свою очередь разбивались на ряд групп, имевших каждая свою вершину. Скалы одной из групп были черными только до определенной высоты, затем черный сланец резко заменялся белым мрамором; получалось как бы две гирлянды — сначала черная, потом блестяще-белая. Этот пик, чрезвычайно причудливый по внешнему рельефу, мы назвали пиком Мраморная головка.

Другая группа скал представляла собою как бы высокую башню, совершенно отвесно падавшую своим западным ребром на перевальный пункт и напоминавшую собою башни средневековых итальянских замков. В промежутке между вершинами этих групп лежала ровная линия перевала, а от вершины, которую мы будем называть Итальянской башней, лежал еще один, наиболее длинный перевальный пункт к началу подъема на крайнюю правую вершину, которую мы решили назвать вершиной имени Н.К. Крупской.

Вот к этому длинному перевальному пункту мы и поставили своей задачей  проникнуть, ибо это был самый близкий путь к вершине Крупской, открывавшей наиболее широкие горизонты и на запад и на север.

Тупик ледника Турамыс. Направо пик Крупской.

Он лежал прямо перед нами, и, казалось бы, самым простым было двинуться от места нашей ночевки напрямик, все время забирая вверх к подножью Итальянской башни. Мы так и решили.

Единственное сомнение, которое у меня было и которого я пока не  высказывал,  сводилось  к  следующему.

Ледник Турамыс внизу сворачивал сначала несколько вправо, затем упирался в тупик и образовывал большой цирк. Ледник, образуя внизу цирк, подходил к нашей северной перевальной линии почти вплотную и образовывал  крутой, чуть ли не отвесный склон.

С достаточным основанием можно было предположить, что если мы пойдем прямо по направлению к началу перевальной линии, то на определенной высоте, приблизительно на уровне подножья Итальянской башни, мы, вероятно, наткнемся на провал в нижний цирк, и с нашей стороны подобно тому, как с противоположной стороны, будет падать отвесный склон. Мы рисковали оказаться на грани пропасти, которая нас отделит от перевальной линии, и  перед перспективой необходимости  крутого спуска с достигнутой высоты опять вниз на ледник, чтобы потом' опять взбираться на перевальную стенку.

И все же мы решили двигаться прямо по направлению к перевальной линии, к подножью Итальянской башни.

В одиннадцать часов утра мы подошли к подножью черных скал, ведших в свою очередь к подножью Итальянской башни, и остановились в страшном разочаровании. Все мои мрачнейшие предчувствия сбылись: наш подъем привел нас к грани огромного провала — пропасти, которая сейчас разверзлась под ногами. Ледник внизу действительно загибал здесь к северу и образовывал цирк с почти совершенно отвесными стенами. Эти стены правильным полукругом замыкали теперь все ходы и выходы в цирк. Длинными языками сползали книзу по крутым граням склона фирновые полосы. По этим полосам можно было спуститься только с большим трудом. Но спускаться нам — это значило признать бесполезной всю проделанную работу. А перебраться через пропасть к перевальной грани было невозможно.

Единственный путь был — лезть еще выше, вверх по скалам, к самому подножью башни и затем по возможности на нее, отыскивая какой-нибудь проход среди причудливых изворотов скал.

Через час с небольшим мы уже были высоко от места, где стояли над провалом. Взбираясь на скалы все выше и выше, мы стремились теперь найти выход на гребень где-нибудь в другом месте. Но и лезть скоро стало очень трудно. Первым, обмотавшись веревкой, лез Бархаш. Вторым — Церетелли, потом лез я. Путь становился все труднее и труднее, скалы острее и круче, возможность взбираться через них с большей или меньшей безопасностью все уменьшалась.

Скоро мы остановились. Бархаш пополз один на разведку. Я стоял на маленькой площадке в пол-аршина шириной, держась обеими руками за выступ скалы. Церетелли стоял, точно так же прижавшись к камням, шага на три выше меня.

Так прошло с полчаса. И вдруг раздался крик Бархата:

— Нашел, спуск есть, сюда идите! Спуск? Но куда? Мы же лезли вверх, а не вниз. Тем не менее двинулись на крик. Оказалось, что движение дальше вверх, по крутизне, было сопряжено с еще большими трудностями. Мы уже очутились у подножья Итальянской башни, и от нас до перевальной грани было не больше ста метров. Но чтобы пройти это расстояние, надо было спуститься от места, на котором мы укрепились, вниз, в пропасть, по крутому спаду гранитной стены до начала первого снежного языка, затем наискось по крутизне, где снежный язык соприкасался с каменными породами, пройти метров сорок и потом опять подняться вверх метров на двадцать по крутому склону, среди гранитных утесов, к началу северной перевальной линии. Спуститься нужно было метров на пятьдесят. В итоге, обойдя внизу подножье Итальянской башни, мы прямо выходили к каменному ожерелью перевальной линии.

— Ну, и спуск!

Мы присмотрелись к нему внимательнее. Сначала почти отвесно шла полоска красной породы, затем шла полоса льда и снега, потом полоса черной породы, потом нужно было повернуть и идти уже не в вертикальном направлении вниз, а в горизонтальном направлении прямо по склону очень крутого фирна и в конце опять подняться вверх к перевальной линии. Но это был единственный путь.

Теперь товарищи решили пустить меня первым вниз на веревке, чтобы в случае, если я сорвусь, они могли меня удержать. Крепко обвязанный веревкой вокруг груди, я тронулся вниз, опираясь изо всех сил на ледоруб. Но твердость породы была такова, что ледоруб втыкался не глубже, чем на полвершка.

Когда я прошел красную породу, по льду идти стало лучше. Но окончился лед, и дальше стало опять скверно: черная порода, наоборот, была вся мягкая, ехала вместе со мной, и ледоруб в ней совсем не держался. Наконец пятьдесят метров пройдены, и я оказался на стыке фирнового склона и каменных пород. Я стал ждать товарищей. За мной шел теперь Церетелли. Последним шел Бархаш.

У фирновой полосы все остановились.

— Стоп! Надевать кошки!

Идти по страшно крутому склону фирна было нельзя без кошек. А всего-то нужно было пройти не больше пятидесяти шагов. Процедура надевания кошек всегда неприятна, теперь же она была прямо опасна.

И опять, связанный веревкой с двумя товарищами, оставшимися позади, я двинулся вперед. Два шага, еще два шага — остановка; опять рывок вперед, опять два шага, еще два — остановка!.. Ждешь товарищей, которые поспевают за тобой, вот они подошли... Опять вперед два шага, еще два — остановка и т.д. Вот уже последние остатки фирна... Теперь нужно перебежать на более пологую и широкую часть склона к первым скалам каменного ожерелья. А теперь скорее-скорее к первому окну перевальной линии, скорее к достигнутой наконец цели.

Хватаясь руками за лед и скалы, почти на четвереньках мы взяли последнее препятствие и наконец встали на перевальную грань. Пять тысяч восемьсот метров высоты.

Перед нами открылась довольно широкая снежная полоса перевала. Что же там внизу? Куда мы вышли, что   находится к северу от  грани   перевала?

За перевалом крутой фирновый спуск вниз. А внизу прямо на север змеится большое, пересеченное рядом длинных морен пространство какого-то гигантского ледника. Далеко-далеко он уходит своим языком в темное ущелье среди бесснежной цепи высоких гор и скал. Что это за ледник, куда мы вышли? Это во всяком случае не Сагран. Но это точно так же и не Шини-Бини. И это во всяком случае не Гандо. Все эти ледники были нам хорошо известны. А внизу шел совершенно неизвестный первоклассный ледник. Мы сели тут же на снег, вытащили карту, компас, разложили их на полушубках и стали ориентироваться по солнцу.

Подъем на перевальный пункт по леднику Турамыс.

Куда выходит прежде всего этот ледник, и что за ущелье впереди, в которое он вливается своим языком?

Если предположить, что этот ледник идет параллельно леднику Фортамбек, — а другое было трудно предположить, ибо направление ледника по компасу было прямо на север, — то это мог быть только ледник Хадырша или ледник Хазантау, которые шли параллельно Фортамбеку. Но ледник Хазантау был маленький, а Хадыршу мы видели, когда ночевали у речки Хадырши во время движения ко второй базе. Ледник Хадырша представлялся нам круто падающим ледником, а здесь перед нами был гигант, чтобы пройти который нужно было потратить не меньше двух дней. Наконец, неужели ущелье Муук-су уже перед нами?

Наше гаданье продолжалось недолго. Другого ответа мы дать не могли, и нужно было придти к выводу, что все же перед нами Хадырша, который оказался, видимо, гораздо большим ледником, чем мы предполагали на ночевке двадцать третьего августа. Во всяком случае, чтобы не ошибиться, я отметил, что с нашего перевального пункта отчетливо видна на той стороне черного ущелья какая-то трехголовая снежная вершина. Дальше виднелись вершины, напоминавшие уже вершины Заалайского хребта. На западе все закрывал ряд других снежных вершин и холмов, в которых ориентироваться было совершенно невозможно.

Мы обратили теперь внимание на то, что было вокруг нас непосредственно вблизи. Перевальная грань, казавшаяся снизу совершенно ровной линией, пересеченной только небольшими выступами группы скал, оказалась на самом деле довольно длинной линией перевала, с крутым фирновым склоном с северной стороны и совершенно бесснежным склоном с южной. Эта линия пересекалась четырьмя группами скал, но каждая из этих групп представляла собою серьезнейшее препятствие высотой от тридцати до  пятидесяти и больше метров.

Нашей задачей те царь, после того, когда мы взяли северную перевальную грань, было взойти по ней на вершину Крупской. Если мы стояли на высоте пяти тысяч семисот метров, то она возвышалась, видимо, на шесть тысяч двести- шесть тысяч четыреста метров. Добраться к ней можно было только прямо, по перевальной грани, в западном направлении. Но для этого нужно было взять прежде всего подряд все четыре группы поперечных скал. Это не было очень трудно, но не было и легко.

Приблизительно к двум часам три препятствия из четырех были взяты, хотя для этого приходилось рубить ступеньки, спускаться вниз, опять подыматься вверх, опять спускаться вниз и т.д., пока мы не оказались у подножья четвертой и последней группы. Но через это препятствие пути не было.

Если бы мы перелезли через эту группу, мы подошли бы к очень крутому подъему на вершину Крупской. Но четвертая группа скал нас не пустила. Фирн, которым мы шли все время  вдоль перевальной  грани,  прекратился. Самая перевальная грань представляла собой хаотичное нагромождение крупных камней и очень крутые склоны, падавшие и направо и налево. А самая площадка перевальной грани сужалась до полуметра.

Это было бы еще ничего, но сама четвертая группа скал подымалась прямо отвесно. На нее нужно было лезть, как на стенку. И каждый камень, за который мы пытались ухватиться, выветренный бесконечными вихрями этой высоты, шатался и не давал никакой надежды твердо удержаться.

Зато за скалами открывался превосходный пологий фирн, и легким пологим подъемом он шел не на вершину (на вершину подъем был очень крут), а вдоль вершины к новым фирновым полям горного отрога, представлявшего собой западный склон ущелья, по которому бежал неизвестный ледник (предполагаемый Хадырша). Снизу с ледника на этот фирн тоже было нетрудно  подняться.

Подъем на вершину Крупской снизу от ледника по этим фирновым полям был вполне возможен. Но пробраться к этим фирновым полям можно было, только перелезши через стоявшую на пути черную преграду, а это было рискованно, прямо невозможно.

— Значит, на сегодня всё?  

— Да,  всё.

На сегодня приходилось удовлетвориться лишь половинным разрешением задачи. Разрешение проблемы, что лежало от нас на запад, нужно было оставить на завтра, с тем, чтобы завтра же взойти на вершину Крупской.

Но каким путем?

С нашей стороны, если не считать пути с неизвестного ледника, туда можно было взойти только снизу от ледника Турамыс, по крутому фирновому склону, от его цирка к подножью черной зубчатой короны наверху, вероятно лучше всего по серединной каменной осыпи.

А сейчас придется спускаться, причем спускаться вниз прямо по отвесному каменному, а затем фирновому спаду к лежавшему под ногами цирку ледника Турамыс.

Отложив пока заботу о том, как мы будем спускаться вниз, мы сели завтракать.

А в три часа дня мы тронулись вниз, прямо с того места, где сидели. Спуск шел подобный тому, который мы одолели, когда шли от Итальянской башни к перевальной грани, но его теперь приходилось делать на протяжении уже не тридцати, а трехсот метров. Опять связались веревкой и надели кошки.

Очень круто. Кошки иной раз не держали на камнях.

Скоро кончились скалы, и мы спустились на фирновый язык. Но от этого путь не стал легче. Так как день был в полном разгаре, по фирну струилось множество ручьев, и самый фирн был то гладкий, как лед, то весь в ухабинах и рытвинах. Приходилось то идти по руслу ручья прямо по воде, то ковыряться среди ухабов фирна, причем ухабы были в метр и больше глубиной. Для того, чтобы легче идти, иногда мы переходили на осыпь. Но в кошках по осыпи идти было тяжело, тогда мы опять с осыпи переходили на фирн. Так мы спускались добрых часа полтора. А когда окончилась самая крутая часть спуска и фирн стал более пологим, нас начали догонять камни. Эта скачка камней, с шумом и свистом пролетавших над нашими головами, с ежеминутной угрозой ударить по затылку, чрезвычайно портила нам настроение. А бежать скорее было нельзя, — держала веревка. Сделавши десять-двенадцать шагов, приходилось ждать, когда столько же пройдут товарищи — второй и третий. Только когда мы прошли две трети спуска и фирн сделался совершенно пологим, я отвязался и пошел вниз уже один, стремясь, наискось перейти фирновый язык, что удлиняло путь, но зато позволяло спускаться с большей быстротой.

Только через три часа достигли мы конца спуска и вышли на широкие фирновые поля ледника Турамыс.

У самого выхода на фирновые поля сошлись все вместе. Теперь — скорее домой. По нашим расчетам, до дому было часа полтора ходу. Надо было пройти по леднику вниз и затем опять подняться вверх к месту, где мы бросили палатки. В результате крутого спуска, который мы сделали, мы оказались, по нашим расчетам, метров на двести ниже нашей сегодняшней ночевки.

И все-таки мы ошиблись метров на сто. Эти лишние сто метров пришлось опять подыматься вверх уже не по льду, а по щебню и камню.

Вид на ледник Курай-Шапак с перевального пункта над ледником Турамыс.

Был уже шестой час, когда мы наконец нашли свою палатку. Теперь — опять вниз, к Юсупу. Мы нашли его на высоте четырех тысяч семисот метров. Он устроился на бывшей стоянке Москвина. Это была совершенно ровная площадка у хорошего ручья ключевой воды, вся покрытая мягким песком. За день безделья он окружил ее невысоким заборчиком из камня, закрывавшим от ветра и солнца.

— Ну, как твоя голова?

— Якши, якши, — забормотал Юсуп, радостно улыбаясь. — Совсем якши.

Скоро зашипел чайник. А после ужина все сейчас же завалились спать, так как, согласно принятому решению, выйти собирались как можно раньше, по меньшей мере этак часов в шесть. Путь к началу подъема представлялся длинным, да и самый подъем обещал быть очень тяжелым.

7 сентября

Вчера было условлено, что утренний завтрак, чтобы не терять времени, будет весь заготовлен накануне и что Церетелли бросит спичку в заранее заготовленную спиртовку при первом моем вопросе: «Который час?» На приготовление завтрака и самый завтрак давался час, самое большее полтора часа времени, к половине седьмого мы предполагали уже двинуться в путь.

Я действительно проснулся рано и выглянул из палатки. Ясная полная луна освещала снежные вершины, длинные тени скал черными полосами лежали на снегу. Я немедленно же подал условный возглас:

— Который час?

Бархаш долго возился, пытаясь определить при лунном свете правильное расположение стрелок, потом ответил:

— Пять.

— Вставать! К шести часам утра чтобы горячее какао уже было готово и можно было бы выйти.

Стремясь сэкономить время, мы все работали, как бешеные, и, по часам Бархаша, в двадцать минут седьмого мы уже тронулись в путь.

Так как мы решили, сегодня взять вершину почти в шесть с половиной тысяч метров высоты, — мы вышли налегке, без рюкзаков. Лишь самое необходимое продовольствие было в горном мешке у Церетелли.

Путь был также намечен еще с вечера: мы решили двигаться сначала вверх по леднику, причем для краткости пути решили пройти вплоть до самого последнего фирнового подъема каменной стены, запиравшей ледник. Затем повернуть вправо и подыматься по фирну к самой вершине, а до вершины остановиться на одном из выступов горного гиганта и оттуда попытаться еще задолго до вершины посмотреть на то, что откроется по ту сторону тупика и каменной стены в западном направлении. По одному из вариантов Москвина, мы могли увидеть с той стороны даже не Сагран, а непосредственно Гандо. Этот вариант отпал после наших вчерашних исследований. С северного склона мы видели не Сагран, а, как мы вчера предполагали, Хадыршу. Вот почему сейчас мы могли рассчитывать увидеть только либо Сагран, либо Шини-Бини, причем на девять десятых мы были убеждены все же, что увидим Сагран.

Первый час пути прошел очень быстро. Крепкий мороз сковывал лед, снег хрустел под ногами. Благодаря быстрой ходьбе, несмотря на то, что мы были одеты сравнительно легко, нам скоро стало жарко. Луна и звезды продолжали все так же обливать нас своим мягким светом.

Прошел еще час. Луна и звезды продолжали все также светить.

Что такое? Почему же не рассветает? Если мы вышли в двадцать минут седьмого, то сейчас должно быть двадцать минут девятого, но в это время уже совершенно светло, а сейчас даже на востоке не светлеет.

— Стой, черт побери! Который час?

Бархаш зажигает спичку, смотрит на свои часы.  

— Да скорей же, ну!

Бархаш зажег еще одну спичку и, помедлив, наконец возгласил:

— Сейчас без двадцати минут пять.

Мы расхохотались. Значит, мы вышли в три часа утра. В конце концов мы только выиграли. Правда, мы вышли немного рано, зато тем больше времени оставалось у нас на работу. Мы стояли теперь внизу перед самым началом подъема. Можно было считать, что за два часа нашего пути мы прошли не меньше пяти-шести километров. Зато теперь дело сразу становилось хуже. Бархаш, желая сократить путь, двинулся тут же вправо по направлению к намеченному еще вчера подъему. Но сразу же мы попали тут в такой лес ледяных скал и трещин, что пришлось надеть кошки  и пустить в ход  веревки,

Если днем не весело было пробираться среди ледяного хаоса, то ночью, при луне, тем более. Только в одном отношении это было даже хорошо. Благодаря тому, что приходилось работать, нам было по крайней мере тепло, а благодаря ночному морозу не было и жарко. Мы рассчитывали, что если пойдем и дальше тем же темпом, то к десяти часам утра будем у вершины.

Но целый час пришлось нам то подыматься вверх, то опять спускаться вниз, чтобы только выбраться из ледопада, выйти на ровное место. А когда мы все-таки из него выбрались, ледяной фирн, подымавшийся наверх, оказался настолько крутым, что наше движение сразу сильно затормозилось.

Теперь целью наших стремлений была первая большая черная гирлянда скал, выделявшаяся резко на блестящей, залитой лунным светом, полосе фирна. Впрочем, это был не фирн, а чистый лед, где приходилось идти очень медленно, с силой втыкая ледоруб в твердую ледяную кору. Подъем шел под уклоном от сорока до шестидесяти градусов. В итоге сразу пришлось перейти на замедленные темпы, с остановкой минуты на две после каждых пятидесяти шагов. И веревка, которой мы связались на время движения через ледопад, оказалась нужной и здесь. Так прошел еще час. И только тогда начало светлеть на востоке.

Тяжелый, по крутому фирну, подъем, который мы уже делали в продолжение нескольких часов, отнимал у нас до сих пор все силы и не давал возможности сосредоточиться на чем-либо ином, кроме как на самом процессе восхождения. Все ночные красоты поэтому пропадали даром: блики и игра лунного света на белоснежных вершинах, и постепенная кристаллизация в неясном сумраке горных очертаний, и картина открывшихся сзади вершин, подымавшихся на снежном плато хребта Петра Первого. С рассветом эти картины начали больше привлекать наше внимание. На одной из остановок приблизительно на высоте пяти тысяч двухсот метров, когда, усевшись плотно, прямо на землю, на крутом склоне фирна, мы оглянулись назад, — открывшаяся панорама невольно заставила  нас взяться за фотоаппарат.

Картина солнечного восхода вообще всегда хороша. Но картина, когда первые солнечные лучи еще не поднявшегося светила прорезают из-за гор ночную тьму и широким веером рассыпаются по темному небу, озаряя снежные вершины всеми цветами и радуги от светло-голубого и до ярко-красного, — эта картина действительно великолепна. Мы засняли ее раза два и сверх того отдельно засняли вершины пика Енукидзе и пика Крупской. Озаренные солнечными лучами в самой верхней грани, в то время как все остальное было в тени и предрассветном тумане, они были очень хороши.

Еще большее впечатление произвел вид ровного снежного плато, на котором теперь совершенно четко можно было различить отдельные вершины. Прежде всего гигант — пик Сталина, повернутый к нам своим западным ребром, затем наискось от него, в юго-восточном направлении, пик Молотова, еще ближе к нам пик Зинаиды Крыленко и затем, через некоторый промежуток времени, величественные очертания пика Енукидзе и пика Сулимова и расположенный прямо против нас пик Варвары Яковлевой. Последние три названия наиболее выдающихся вершин мы окончательно, сейчас закрепили за этими тремя основными точками.

В особенности хорош был пик Авеля Енукидзе с многотысячными громадами снежных валов, лавин, нависших на всем протяжении его от самой вершины до подножья, время от времени срывавшихся и заполнявших снежной пылью глубокие морщины ледяной стены. Впрочем наблюдать вблизи величественную картину падения лавины мы имели возможность несколько часов спустя. Но об этом ниже.

Вдоволь налюбовавшись панорамой хребтов, ледяной стены и снежного плато (мы могли отчетливо наблюдать, что плато представляет собою пространство в несколько километров длины и до полукилометра шириной), мы снова обратились к основной цели наших стремлений — к восхождению на пик Крупской.

Читатель помнит, что восхождение должно было совершаться нами по фирновому крутому склону, приблизительно по середине которого пролегала большая каменная осыпь, подводившая нас почти вплотную к началу скал, венчавших зубчатую корону пика Крупской.

Сейчас, стремясь к максимальному сокращению пути, мы выбрали другую дорогу: мы не пошли по этой каменной полосе, а пошли прямо по фирну, держась как можно ближе к каменной стенке, Запиравшей тупик и цирк ледника Турамыс. Мы это делали из тех соображений, что хотели прежде, чем мы достигнем вершины, посмотреть сразу же с первого удобного пункта каменной стены на то, что откроется за перевальной стенкой на запад.

Вот почему мы сейчас свернули с фирна к каменной перевальной стенке, как только по высоте мы достигли пункта выше перевальной стенки.

Эти надежды, к сожалению, не оправдались. К восьми часам утра мы уже бы пи значительно выше перевальной грани, но когда мы сошли с фирна и подошли к каменному бесснежному ребру вершины Крупской, то по ту сторону мы не увидели ничего: там подымалось еще одно такое же ребро, и оно закрывало целиком весь горизонт. Мы видели только треугольник, образованный линией этого ребра и линией склона вершины Варвары Яковлевой. Мы видели, что с той стороны ребре пика Яковлевой представляет крутой снежный фирн, но и только. Для того, чтобы увидеть, что действительно находится по ту сторону перевала, обязательно нужно было взобраться на самую вершину.

Мы решили отдохнуть. Прошло уже пять часов с лишком со времени нашего выхода от места ночевки. Ноги у всех нас отчаянно иззябли. Солнце освещало пока только полосу фирна, находившуюся выше нас. На отдых мы расположились тут же у границы фирнового склона и скал ребра вершины Крупской. Высота была около пяти тысяч четырехсот — пяти тысяч пятисот метров. На взгляд, до вершины оставалось не меньше восьмисот или тысячи метров. Другими словами, мы рассчитывали, что часам к двенадцати будем на вершине.

Вдруг гул и свист заставили нас всех переполошиться. Один за другим три больших камня, каждый величиной с детскую голову, неслись сверху по фирну, в нескольких шагах от места, где мы сели отдыхать. По крутому склону фирна камни шли с неимоверной быстротой. Сорвавшись, видимо, с самой вершины, они неслись по плоскости фирна с высоты шести тысяч метров, подскакивая при ударе на фирне на несколько метров и пролетая сразу пространство метров в двадцать. Благодаря чрезвычайной крутизне фирна, движение их не только не замедлялось от этих толчков, но еще больше усиливалось. Они разрезали воздух со свистом, напоминавшим свист трехдюймового снаряда.

Мы все, как по команде, втянули головы в плечи, опасаясь, что вот-вот один из камней заденет кто-нибудь из нас.

Камни пронеслись, и сразу стало все тихо.

— Вот так фунт! — сказал Бархаш. — Поганое дело! Откуда они идут?

И новые два камня как бы в ответ на наивный вопрос Бархаша с тем же воем и свистом пронеслись мимо, а один из них, оттолкнувшись от фирна, почему-то изменил направление и пронесся прямо над нашими головами. Теперь уже некогда было разговаривать, надо было скорее менять место нашего отдыха. И все, как были, кто ползком, кто бегом, перебежали к ближайшей гирлянде скал подальше от фирна и прижались к скалам так, чтобы они заслоняли наши головы. И снова начали отсюда наблюдать.

И опять новый свист и вой прорезали воздух. На этот раз сверху шел целый каскад крупных и мелких камней. Они подскакивали от ударов о фирн, догоняя и перегоняя друг друга, неслись дальше вниз.

Что делать?

Если эта канонада будет продолжаться, она исключает всякую возможность дальнейшего восхождения по фирну. Подыматься по крутому склону в кошках и на веревке под этаким обстрелом явно невозможно, ибо подыматься до первых скал нужно было не меньше двух часов.

Но камнепад не прекращался, камни шли то реже, то, наоборот, чаще. Но это не меняло положения. Хуже всего было то, что было совершенно невозможно приспособиться к этому камнепаду. Никак нельзя было определить, когда очередной камень полетит сверху, а удар такого камня убил бы на месте. Мы поглядели: нельзя ли лезть по скалам, на которых мы стояли?

Но скалы были и круты и непрочны. И время от времени и тут тоже сыпались камни. Благодаря выветренности пород, их можно было ждать здесь даже больше, чем на фирне, куда долетали только более тяжелые камни. Да если бы мы и пролезли по скалам, с них все равно пришлось бы опять перейти на фирн под тем же обстрелом.

Причина того, почему камнепада не было до сих пор, стала ясна. Солнце, которое мы так приветствовали, согрело не только нас, но согрело и растопило скрепы ночного льда; не сдерживаемые больше силой этих скреп, разрушенные за ночь водой и морозом породы теперь сыпались вниз. Сколько времени пройдет, пока вершины стряхнут с себя эти сделавшиеся им ненужными каменные обломки,— предсказать было совершенно невозможно. И Бархаш первый произнес роковые слова:

— Надо возвращаться, нет никакой возможности идти вверх под этим обстрелом.

— Неужто возвращаться?

Но возвращаться было так же опасно, как и идти вверх. Возвращаться нужно было опять по фирну, а это значило идти вниз под обстрелом.

Мы невольно пали духом. Надо было обдумать, что делать: возвращаться назад так не хотелось. Мы были уже почти у цели, нас отделяли какие-нибудь восемьсот метров.

Неужели же придется идти назад?

В этот момент снова засвистали камни. Они шли как раз вдоль нашей дороги, которой мы до сих пор подымались. Но вниз по крайней мере можно было спускаться скорее, чем подыматься вверх. А раз подыматься вверх уже было нельзя, то ясно, что оставалось только спускаться.

Чтобы по возможности избежать камнепада, мы решили теперь избрать следующее: не идти прямо вниз по фирну, а перебежать фирн вдоль к той каменной полосе, которая шла приблизительно по середине фирна и по которой собственно нам следовало идти. Каменная осыпь задерживала падающие камни и не давала им с такой силой нестись вниз, как это было на фирне. Во что бы то ни стало нужно было добраться до этой осыпи. Но для этого нужно было перебежать по фирновому склону не меньше полукилометра. Это значило полкилометра пройти под обстрелом. И выбрав момент, когда, казалось, камни перестали летать, мы начали перебежку по фирну.

Каменная осыпь упиралась в большую группу черных скал приблизительно на середине подъема. Под их прикрытием можно считать себя в безопасности.

Мы начали свой переход, связанные веревкой и в кошках. Первым пошел я, потом шел Церетелли и последним Бархаш. Не успели мы пройти первые двадцать шагов, как снова засвистали камни. Они пролетели как раз над самой головой Бархаша. Это заставило нас ускорить шаг. Но несчастья не приходят поодиночке.

— Стоп! — закричал Бархаш. — Не могу идти, развязались кошки.

Пришлось ждать, пока он, сидя на крутом фирне, на обстреливаемой площадке, завязывал кошки. А через пять минут они развязались у него второй раз и еще через пять минут развязались в третий раз. К счастью, камни на этот период затихли. Через двадцать минут мы все уже стояли на каменной осыпи.

Но до боли было обидно уходить. Осыпь шла гораздо более пологим подъемом, чем фирн, и приводила опять-таки к той же группе зубчатых скал у вершины. До скал, казалось, было не больше двухсот метров. Это означало часа полтора или даже час ходу, а там, по скалам и между скал, может быть, можно будет идти безопасно.

Я посмотрел на часы: только десятый час утра, — у нас еще был целый день в запасе! И я обратился к Церетелли:

— Пойдем наверх, пойдем опять на вершину по этой осыпи!

Церетелли с восторгом закивал головой. Бархаш, наоборот, нахмурился.

Но едва я сделал несколько шагов вверх по каменной осыпи, как вновь засвистали камни. На этот раз они шли по-прежнему по фирну, но у самого края морены. Они шли не с такой быстротой, так как здесь было более полого, но они все-таки шли по всему пространству фирна, в том числе и по нашей дороге.

— Ну их к черту!

Мы снова остановились. Придется, видимо, отказаться от восхождения, или опять подыматься ночью, или же ждать, пока успокоится этот камнепад.

Осыпь, на которой мы стояли, была всего-навсего метров пять ширины, а затем начиналась вторая половина такого же крутого склона, шириной по меньшей мере снова в полкилометра и до километра в длину. Большие скалы, от которых подымалась осыпь, только некоторое время могли служить прикрытием от камней, а потом опять нужно было переходить на чистый фирн. И мы решили окончательно отказаться от восхождения и двигаться вниз. Мы решили обсудить дома еще раз: Идти ли сюда с вечера, чтобы подниматься ночью до самой вершины, или поискать нового пути? Совершенно отказываться от решения проблемы, конечно, никто из нас не думал. И все же это было непродуманное трусливое решение, простить себе которое я до сих пор не могу.

Но спуск наш здесь был менее удачен, чем по первой половине фирна. Едва мы двинулись вниз, опять возобновился камнепад. И снова у Бархаша развязались кошки. Свист раздался над самой головой. Невольно я пригнулся совсем к земле. И вслед за свистом вдруг раздался резкий стон.

В чем дело?

Церетелли лежал неподалеку от меня на фирне, держась руками за правый бок. Камень угодил ему прямо по ребрам.

Бархаш, быстро отвязавшись, бросил нам свой конец веревки.

— Идите скорее вниз, идите вдвоем. Я добреду один, иначе я задержу вас всех.

Церетелли поднялся. Но теперь не время было смотреть, что с ним. Лишь через десять минут мы оба были в безопасном месте под каменной скалой. Но вся меховая куртка у него была разорвана, разорван был теплый свитер и вся одежда. Он жаловался на тупую боль, но все же мог идти. Беспокойство внушал нам теперь Бархаш. Мы с Церетелли могли двигаться вниз дальше под покровом каменной гряды скал. А Бархаш, отвязавшись от нас, шел теперь один вниз прямо по фирну, открытый со всех сторон. Нам он казался маленькой черной точкой, маленькой фигуркой на огромном пространстве крутого фирнового склона. Ему оставалось еще метров четыреста до низу.

Никакой речи о восхождении теперь уже не могло быть. Церетелли был ранен, а Бархаш в одиночку ковылял под каменным обстрелом.

Вниз — так вниз. Мы начали пересекать последнюю часть фирна. И как будто на прощанье над нами опять засвистали камни. Через полчаса мы сидели все втроем уже внизу, у начала подъема на фирн, метров на триста выше места, с которого мы начали подъем. А ведь мы были так близко от цели.

Раздосадованные, озлобленные, мы молча проходили последнее оставшееся пространство склона до ровной поверхности ледника. Мы ничего не узнали, — загадка осталась загадкой, и основной вопрос, который мы ставили себе, оставался нерешенным. Про себя я ругал всеми возможными словами и Москвина, и Вальтера, и Дорофеева, и всех наших топографов, которые не умели сами связать свои карты. Нам приходилось оставаться еще на день.

Ту же досаду выражало лицо Бархаша. И даже безобидный Церетелли и тот шагал хмурый, угрюмый.

Наконец я не выдержал.

— Позорное отступление, — заявил я, обращаясь к Бархашу, — позорное отступление! Идти назад, когда гак близко были от цели. Надо было все-таки идти вверх.

— Больший позор был бы, — подал реплику Бархат, — если бы кого-нибудь из нас убило или серьезно ранило. Тащить раненого по этакому уклону было бы не легко. Мы могли все там остаться.

— Не всякий камень попадает, — пробормотал я.

— А вот все же попал. Покажи-ка ребро! Но Церетелли не хотел показывать.

— Ладно, после.

К двенадцати часам мы были внизу. И здесь некоторое развлечение доставила нам величественная картина падения лавины; ее пришлось наблюдать на этот раз очень близко.

Ледяная стена хребта Петра Первого подымалась у пика Енукидзе на шесть тысяч девятьсот метров. Это был сплошной отвес. И приблизительно на середине его вдруг заклубилось небольшое облачко. Одновременно глухой шум знаменовал начало движения лавины. Остановившись, мы с любопытством наблюдали это дикое, свойственное только этим местам явление природы.

Мало-помалу облачко становилось все больше и больше. Вместе с тем рос и шум. Вот уже целые тучи клубились на середине ледяной стены. Шум перешел теперь в грохот. Срывая все новые и новые массы льда и снега, лавина шла вперед, сокрушая на своем пути буквально все, что только ей встречалось. Когда она дошла донизу ледяной стены, снежная пыль заполнила все ущелье ледника. Ледяные массы, камни, обломки скал летели вниз, загромождая до сих пор ровное пространство ледника. А когда стало тихо и пыль улеглась, мы увидели, что то место, где прошла лавина, гладко выстругано, будто бы специально, огромнейшим рубанком.

Движение лавины мне удалось заснять с момента ее зарождения до тех пор, пока она рассыпалась. Снимков десять удалось прощелкнуть моей «лейкой».

Дальнейший путь к палаткам мы прошли без всяких приключений и к часу дня уже были на месте. Юсуп нас ждал с готовым завтраком и чаем.

Но прежде всего нужно было решить, что делать. Оставаться для новой попытки восхождения или нет?

Падающая лавина.

Бархаш категорически высказался против новых попыток. При осмотре Церетелли оказалось, что камень посадил ему здоровый кровоподтек. Заметная опухоль и боль говорили о том, что парень в лучшем случае отделался надломом ребра. А может быть, и хуже. Это последнее обстоятельство решило вопрос.

— Через два часа двигаемся назад, — сказал я после некоторого раздумья. — Пойдем назад, пойдем кругом и по леднику Хадырша, который мы видели сверху, по тому пологому подъему, который мы наблюдали, поднимемся на вершину Крупской. Там подъем спокойный и безопасный. А все-таки мы вершину возьмем; что лежит за каменной стеной, на запад, — узнаем.

На этом и порешили.

Теперь вопрос заключался в том, чтобы скорее, не тратя времени, вернуться на третью базу.

Наше решение вносило изменения в общие планы. Восхождение на пик Зинаиды Крыленко тем самым откладывалось. Впрочем,  может быть, Вальтер, Воробьев и их группа принесут какие-нибудь другие, более утешительные известия о возможности восхождения на плато. До сих пор мы терпели только одни неудачи. Но для отчаяния все же не было оснований. Так или иначе, задачу мы разрешим во что бы то ни стало.

Так как выступление было назначено в три часа, решили полтора часа соснуть, — ночь ведь мы почти не спали. В три часа тридцать пять минут мы уже выступили в обратный путь.

Описывать путь назад не стоит, — ничего нового он не дал. Стоит отметить лишь быстроту, с которой мы двигались. Уже через час мы прошли весь ледник до его третьего поворота. Еще через час мы уже были на площадке после второго поворота. Там единственной новостью был валявшийся у большого камня мертвый сурок. К нашему удивлению, он оказался без головы. А между тем труп был еще теплый. Какой-то зверь убил сурка, видимо сегодня утром. Куда он утащил голову и почему он утащил ее, — оставалось неизвестным.

А к шести часам вечера мы уже подошли к своей прежней стоянке. На весь путь, на который прошлый раз мы затратили день, теперь ушло каких-нибудь три часа. Неприятностью было полное исчезновение воды, и за водой Юсупу пришлось идти далеко вниз, на ледник.

А в семь часов, усталые и измученные от ночного восхождения, утренних передряг и дневного пути, мы уже улеглись спать. Решили завтра идти как можно скорее на третью базу, оставивши изучение висячего ледника на будущее. Важнее всего и необходимее всего было разрешение проблемы западного смыка нашего Турамыса с Саграном, а для этого нужно было как можно скорее попасть на ледник Хадырша.

Всю ночь грохотали лавины. Ледяная стена хребта Петра Первого как будто провожала нас насмешливым грохотом  лавин, прощальным артиллерийским салютом.

Несколько раз ночью, несмотря на мороз, я выходил, чтобы понять, почему и откуда идут лавины. Они шли то там, то сям, но в особенности они облюбовали одно место на самом верху ледяной стены; в карнизе снежного плато образовалась как бы правильная ниша, полукруг, и оттуда постоянно отваливались глыбы льда и с грохотом летели вниз, давая движение другим лавинам. К утру, когда я посмотрел на эту нишу, она превратилась в почти полный правильный круг.

Так как воды утром не было, то вышли без чая. Быстро зашагали по зеленой лужайке, по однажды уже пройденному пути. Мы опять хотели срезать угол, чтобы выйти прямо к утиному озеру, на терраску. Но ошиблись и вышли гораздо выше его.

С восходом солнца, когда нас догнали его первые горячие лучи, мы стали на отдых, чтобы вскипятить чай. И только в половине одиннадцатого пошли дальше, теперь уже спустившись на ледник и пересекавшую его морену. Так как мы шли очень быстро, то рассчитывали, что к двенадцати часам будем дома. Но за серой мореной открылась черная морена, за этой — красная морена, потом пошел белый блестящий лед.

Солнце теперь жарило нам в спину. Ручьи воды бежали по всем направлениям по леднику. После блестящего белого льда начались засыпанные камнем и щебнем грязные ледяные бугры, Идти стало трудно. Но мы все шли, шли, не останавливаясь, хотя, казалось, конца этому пути не будет. И только к двум часам дня показался поворот Москвинского ледника, и лишь к двум с половиной часам мы поднялись на первый ледяной вал, с которого должна была быть видна уже наша площадка. На самом верху над нашей базой одна из скал была затянута красным кумачом вместо флага. Он должен был быть виден издалека, и я старался по нему ориентироваться, в каком направлении нужно пересекать ледник. Но кумача не было. Как оказалось потом, наши его сняли, а между тем его отсутствие поселило во мне немалое беспокойство. Оно улеглось, когда мы подошли ближе и на темной осыпи забелели наши палатки и около них закопошились черные человечки.

После того, как прошла лавина.

Стремясь скорее пройти по прямой линии, мы попали опять в ледопад и, чтобы выбраться из него, должны были целые полчаса карабкаться среди ледяных глыб.

На помощь нам бросились ребята из лагеря. Значит, они уже пришли? А ведь мы сами приходили почти на день раньше срока. Вон и Воробьев, и Недокладов, и Ходакевич, и Арик. Когда мы поднялись в лагерь, оказалось, что нет только Москвина, который должен придти завтра, и что сегодня же вечером ждут Петю Жерденко из лагеря.

— Какие новости? — немедленно обратился я к Воробьеву.

Воробьев заявил, что он вернулся, потому что задание, которое было дано ему и его группе, выполнено целиком и что ледник, который мы видели и считали за Аю-джилгу, действительно Аю-джилга. Но спуска вниз им найти не удалось, точно так же, как они не смогли взять пика Четырех, на который взбирались. Они поднялись выше шести тысяч метров, ночевали на этой высоте, страшно перемерзли и с этой высоты установили и направление ледника Аю-джилга и, что было самое интересное, возможность перехода с Аю-джилги к леднику Малого Танымаса. Это было очень важно, но все это можно было окончательно продумать, уточнить и систематизировать только после прихода Москвина. Тем более, что Воробьев сообщил, что сегодня же они ждут и Петю Жерденко из лагеря. Важно было узнать, что он сделал. Петя Жерденко действительно пришел через два часа с сообщением, что Стах здоров, как бык, лежит на базе и ни черта не делает.

Москвин, против ожидания, также пришел в тот же вечер, хотя и очень поздно, и в тот же вечер, чтобы не терять времени, я созвал наш «реввоенсовет» для подведения итогов второго тура нашей исследовательской работы.

Совещание собралось в моей палатке при свечах. Двукратная неудачная разведка верховьев Турамыса заставила сосредоточить все внимание на этой проблеме и отодвинула на второй план все остальное, в частности проектируемые восхождения на пик Зинаиды Крыленко и плечо пика Сталина. Верховья Турамыса, их стык с верховьями Саграна оставались неисследованной задачей и «белым пятном», которое во что бы то ни стало нужно было заполнить. Разрешение этой проблемы приобрело решающий характер и предопределило все дальнейшие работы экспедиции. Это наложило отпечаток и на работу нашего совещания. Против ожидания, всяких правил и порядка оно прошло чрезвычайно бурно и было очень продолжительным. По существу на нем столкнулись две гипотезы, для разрешения которых обе стороны не располагали никаким точным материалом, но которые отстаивались сторонами с чрезвычайным упрямством. В итоге дошли до резкостей и личных выпадов, что было уже совсем плохо...

Результаты своей неудачной разведки я изложил первым. Выводы, которые я тем не менее смог формулировать с большей или меньшей точностью, были следующие:

Во-первых, северный перевал вел не на Сагран. Это является совершенно установленным.

Во-вторых, западный перевал, по всей вероятности, точно так же вел не на Сагран. Так выходило по нашим предположениям, исходя из учета изгибов ледника Турамыс и ориентировочного местоположения ледника Хадырша. Однако Москвин продолжал утверждать, что за каменным тупиком Турамыса должен быть именно Сагран. Спор принял ожесточенный характер, в особенности, когда Москвин попытался сослаться на опыт Недокладова, который якобы взошел на грань вершины Крупской и оттуда видел большие фирновые поля. Я резко заявил, что Недокладов «заливает» и на эту вершину взобраться не мог. Москвин вспылил и заявил, что он в той же мере отвечает за слова Недокладова, как за свои. Конфликт грозил вылиться в совершенно недопустимую форму. Взяв себя в руки, я искал и не находил выхода из положения, когда вдруг Москвин, тоже овладевший собой, предложил то решение вопроса, которое должно и могло быть единственным выходом.

— Вальтер! У вас полностью готовы геодезические заметки и наблюдения по всему протяжению ледника Турамыс? — спросил он.

— Да, готовы, — отвечал Вальтер.

— И по леднику Курай-Шапак?

— Тоже готовы.

— И по леднику Сагран и Шини-Бини по экспедиции 1931 года?

— Сделано.

— Пусть Вальтер нанесет их на карту ориентировочно, — сказал Москвин, обращаясь ко мне, — но нанесет, точно выдерживая направление и градусы углов поворотов. Посмотрим, как сойдутся на карте линии. Если при вычерчивании Сагран, и Турамыс верховьями совпадут, — правы мы, не сойдутся, — правы вы. За ночь он эту работу проделает.

Это действительно был выход, и я на него с радостью пошел. Но независимо от этого я предложил утвердить следующий план дальнейших работ: завтра же или, самое позднее, послезавтра выйти всей группой вниз по Фортамбеку, затем по Курай-Шапаку через перевал, который знают местные таджики и который ведет на ледник Хадырша. Там по  леднику Хадырша мы попытаемся еще раз подняться на вершину Крупской и проверить чертежи Вальтера.

Это предложение также было принято единогласно. Правда, Москвин продолжал ворчать, что он больше верит своим инструментам, чем моим глазам и ногам, но именно поэтому он на такую проверку согласился. Раз углы у Вальтера взяты правильно, — а в этом он не сомневался, —  вычерчивание верховьев Турамыса и Саграна должно решить спор, а решение мы потом проверим и экспериментальным путем.

Это постановление, принятое единогласно, разрешало, однако, и ряд других вопросов. Во-первых, оно целиком снимало вопрос о восхождении на пик Зинаиды Крыленко, так как путь, который предстояло проделать, уводил нас в сторону, был длинный, утомительный и требовал очень много времени.

Больше того, оно изменяло план дальнейших работ. От Курай-Шапака нелегко было возвращаться назад на третью базу, когда и вторая и первая база были ближе. Если бы Москвин за время нашей разведки Хадырши успел закончить свою работу по леднику Москвина, — а он закончил геодезическую работу и не закончил только геологического исследования, — он также мог бы вернуться вниз на Фортамбек, на вторую базу, где уже можно было решить, что делать дальше: Идти ли на Аю-джилгу или не идти? После зрелого размышления мы решили отказаться и от этой работы. Мы решили всем сойтись уже не на второй, а на первой базе. За это говорило и то обстоятельство, что изучение группой Москвина ледника Аю-джилга показало, что если с Аю-джилги и есть путь к верховьям Малого Танымаса, то этот путь можно было проделать, только спустившись к реке Муук-су и пройдя от Муук-су в ущелье Аю-джилги. Это требовало вновь большой затраты сил.

В конце концов для того, чтобы начертить карту всей местности, материала было достаточно. А все пространство по ту сторону хребта Академии было известно по немецкой карте 1928 года и стык обеих половинок карты получался, таким образом,   независимо от проверки.

С другой стороны, для геологических работ Москвину нужно было много времени, ему нужно было работать, взрывая горные породы, а амонала не было, его должен был привезти караван Васи, от которого не было еще никаких вестей. Вот почему и здесь лучше было сохранить время для этих необходимых работ.

Окончательно определились следующие сроки: день переждать и десятого выступать с тем, чтобы к восемнадцатому Москвину быть на первой базе. Если бы ему не удалось к этому времени решить задачу, он должен был нас туда известить, и тогда нужно было бы решить, что делать дальше. Если же работа будет закончена, Москвин хотел последние две недели потратить на движение отдельным караваном в один из отрогов Алайского хребта, где у него еще остались неисследованными некоторые геологические проблемы со времени экспедиции 1931 года. Исследование Аю-джилги решили снять с очереди вовсе. Иначе несколько определился в связи с этим маршрут нашей группы.

Если бы нам удалось разрешить задачу на Хадырше, наша группа была намерена, не возвращаясь на вторую базу на Фортамбек, прямо придти с Хадырши на сагранскую базу № 1. Москвин должен был туда же придти, и двадцатого всем можно было тронуться в обратный путь. Мы оканчивали предварительную работу только вчерне, зато к первому октября можно было рассчитывать быть в Москве. А это тоже было бы большой выгодой. Десять дней отдыха после работы были нами заслужены вполне.

В соответствии с этим принялись за новое распределение и перераспределение групп.

Арика и Петю решили теперь же немедленно направить вниз на вторую базу; там они должны были заниматься сборкой барахла и организацией переправы всего имущества на первую базу к семнадцатому числу.

Москвин оставался на третьей базе со всей своей группой для продолжения геологических работ. К восемнадцатому числу ориентировочно он тоже должен был вернуться на сагранскую базу.

Я забрал с собой Бархаша, Церетелли, Недокладова и Ходакевича. Всей группой мы решили идти вниз на Хадыршу, а потом на пик Крупской. В зависимости от обстоятельств группы могли быть разбиты на подгруппы по отдельным заданиям.

Заключительным решением было решение о переименовании пика Четырех в пик Москвина. Москвин достаточно поработал на этом леднике и оставался работать еще, чтобы иметь эту моральную награду за свои труды.

После горячих споров и треволнений мы разошлись.

9 сентября

А на следующее утро Вальтер принес вычерченную им карту. Он просидел над работой всю ночь, но работу закончил. Схемка Вальтера решала спор. Изгибаясь змеей, ледник Турамыс своими верховьями вышел не на Сагран, а на Шини-Бини. Я и мои ребята едва сдерживали улыбку торжества. Москвин чистосердечно заявил, что он действительно «просыпался в доску».

Но неясности все же оставались и на карте Вальтера. Ледник Хадырша не совсем совпадал с тем ледником, который мы видели сверху. Но абсолютной точности требовать было нельзя, и мы на этом примирились и занялись обычной работой перед выступлением. Работы было много. Приходилось сортировать вещи и упаковывать их на две группы: те, которые пойдут с нами в поход, и те, которые Арик и Петя потащат вниз на базу № 2 для дальнейшей переправы на сагранскую базу.

Ориентировочно возвращение всех групп к Саграну было запроектировано, как мы сказали, к семнадцатому, максимум восемнадцатому сентября.