|
|
|
|
|
|
| Альпинисты Северной Столицы |
|
ГЛАВА ИЗ КНИГИ «ЛЕГЕНДА О САН-МИКЕЛЕ»Мунте Аксель (1857-1949) – врач, альпинист
Изд:
«Художественная литература», Москва 1969
ОБ АВТОРЕ
Аксель Мунте родился в семье аптекаря. В 1874 году поступил на медицинский факультет Упсальского университета. Он блестяще учился, но через два года после поступления в университет серьезно заболел. Врачи констатировали легочное кровотечение. Единственной надеждой на спасение была поезда на юг, к морю. В 1876-1878 он учится в университете Монпелье на юге Франции. В 1878-1880 учится на медицинском факультете Парижского университета. Считается, что в 1880 году он был самым молодым дипломированным врачом во Франции. В этот же год он женится и уезжает жить на остров Капри. Осенью 1881 года Мунте возвращается в Париж и открывает практику на авеню Вилье. В 1883 году в Неаполе вспыхивает эпидемия холеры. Верный долгу врача, Аксель Мунте отправляется туда, работая там, он пишет статьи для шведской газеты «Стокгольмс дагблад». Эти статьи считаются началом его литературной деятельности. В 1888 году Мунте разводится с женой и в мае 1889 переезжает жить на остров Капри. С 1893 году он открывает практику в Риме, но каждую весну по прежнему проводил на Капри – там он строил себе «волшебный замок». О его биографии этого периода подробно рассказывает автобиографическая книга «Легенда о Сан-Микеле» (М.: «Захаров», 2003 или см. более раннее, неполное издание 1969 года). В 1907 году он женится второй раз. Его женой становится Хильда Пеннингтон-Меллор. В 1914 году Мунте отправляется на фронт как английский врач. Обо всем, что он увидел и пережил на войне, он написал книгу «Красный крест и Железный крест». С 1943 года и до самой смерти жил в королевском дворце в Стокгольме на правах личного гостя Густава Пятого.
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА Критики как будто не знают, к какому жанру следует отнести «Легенду о Сан-Микеле», да и не удивительно. Одни называли ее «автобиографией», другие – «воспоминаниями врача». Насколько я могу судить, это ни то и ни другое. Ведь история моей жизни вряд ли заняла бы пятьсот страниц, даже если бы я не опустил наиболее печальных и значительных ее глав. Могу только сказать, что я вовсе не хотел писать книгу о самом себе – наоборот, я постоянно старался избавиться от этой смутной фигуры. Если же книга все-таки оказалась автобиографией, то (судя по ее успеху) приходится признать, что, желая написать книгу о самом себе, следует думать о ком-нибудь другом. Нужно только тихо сидеть в кресле и слепым глазом всматриваться в прошедшую жизнь. А еще лучше – лечь в траву и ни о чем не думать, только слушать. Вскоре далекий рев мира совсем заглохнет, лес и поле наполнятся птичьим пением, и к тебе придут доверчивые звери поведать о своих радостях и горестях на понятном тебе языке, а когда наступает полная тишина, можно расслышать шепот неодушевленных предметов вокруг. Название же «Воспоминания врача», которое дают этой книге критики, кажется мне еще менее уместным. Такой чванный подзаголовок никак не вяжется с ее буйной простотой, бесцеремонной откровенностью и прежде всего с ее прозрачностью. Конечно, врач, как и всякий другой человек, имеет право посмеяться над собой, когда у него тяжело на сердце, может он посмеиваться и над своими коллегами, если он готов принять на себя все последствия. Но он не имеет права смеяться над своими пациентами. Еще хуже, когда он льет над ними слезы: плаксивый врач – плохой врач. Старый доктор вообще должен хорошо поразмыслить, прежде чем садиться писать мемуары. Будет лучше, если он никому не откроет того, что он видел и что он узнал о Жизни и Смерти. Лучше не писать мемуаров, оставив мертвым их покой, а живым их иллюзии. Кто-то назвал «Легенду о Сан-Микеле» повестью о Смерти. Может быть, это итак, ибо Смерть постоянно присутствует в моих мыслях. «Ни одна мысль не утверждается в моей душе, которая не имела бы лика смерти» – сказал Микеланджело в письмах к Вазари. Я так долго боролся с моей мрачной сотрудницей и всегда терпел поражение и видел, как она, одного за другим, поражала всех, кого я пытался спасти. И некоторых из них я видел перед собой, когда писал эту книгу, - вновь видел ,как они жили, как страдали, как умирали. Ничего другого я не мог для них сделать. Это были простые люди – над их могилами не стоят мраморные памятники и многие из них были забыты еще задолго до смерти. Теперь им хорошо. Читайте о старых добрых горовосходителях...
Все долгое жаркое лето я (Мунте Аксель. Прим. ред.) напряженно работал без единого дня отдыха и совсем измучился от бессонницы и сопутствующего ей уныния. Я был раздражителен с пациентами и всеми, кто меня окружал, так что к осени даже мой флегматичный друг Норстрем потерял терпение. Однажды, когда мы вместе обедали, он объявил, что я окончательно подорву свое здоровье, если немедленно не отправлюсь отдыхать недели на три в какое-нибудь прохладное место. На Капри слишком жарко, и больше всего мне подойдет Швейцария. Я всегда склонялся перед благоразумием моего друга. Я знал, что он прав, хотя исходит из неверной предпосылки. Не переутомление, а нечто совсем другое было причиной моего плачевного состояния, однако этого здесь мы касаться не будем. Через три дня я был уже в Церматте и немедленно приступил к выяснению, насколько веселее может оказаться жизнь среди вечных снегов. Моей новой игрушкой стал альпийский ледоруб, и с его помощью я затеял новое состязание между Жизнью и Смертью. Я начал с того, чем обычно кончают другие альпинисты, – с Маттерхорна.
Привязавшись веревкой к ледорубу, я переночевал в метель на покатом уступе размером в два моих обеденных стола под вершиной грозной горы. Я с интересом узнал от двух моих проводников, что мы примостились на той самой скале, с которой во время первого восхождения Уимпера сорвались с высоты четырех тысяч футов на ледник Маттерхорна. На рассвете мы наткнулись на Буркхарда. Я смахнул снег с его лица, которое было спокойным и мирным, как у спящего. Он замерз. У подножья горы мы догнали его двух проводников – они тащили теряющего сознание Дэвиса, его спутника, которого спасли с риском для жизни.
Через два дня угрюмый великан Шекхорн обрушил на не званных пришельцев обычную свою каменную лавину. В нас он не попал, но все же для такого расстояния это был меткий бросок: каменная глыба, способная разнести вдребезги собор, прогрохотала всего в каких-нибудь двадцати шагах от нас.
А еще через два дня, когда внизу в долине занималась заря, наши восхищенные глаза увидели, как Юнгфрау облекается в свои белоснежные одежды. Мы различали девичий румянец под белой вуалью. Я тотчас же решил покорить волшебницу. Сначала казалось, что она скажет «да», но когда я захотел сорвать два-три эдельвейса с края ее мантии, она вдруг застенчиво скрылась за тучей. Как я ни старался, мне так и не удалось приблизиться к желанной. Чем упорнее я шел вперед, тем, казалось, дальше она отступала. Вскоре покрывало облаков и тумана, пронизанное пылающими солнечными лучами, совсем скрыло ее от наших глаз, подобно стене из огня и дыма, которая в последнем акте «Валькирии» окружает ее девственную сестру Брунгильду.
Колдунья, охраняющая красавицу, как ревностная старая нянька, уводила нас все дальше и дальше от цели и заставляла блуждать среди суровых утесов и зияющих пропастей, готовых поглотить нас в любую минуту. Вскоре проводники заявили, что сбились с дороги и нам следует поскорее вернуться туда, откуда мы пришли. Горько разочарованный, томясь безответной любовью, я вынужден был последовать в долину за моими проводниками, которые тащили меня на крепкой веревке. Моя тоска была понятна: второй раз в этом году меня отвергла красавица. Но молодость - прекрасное лекарство от сердечных ран. Стоит выспаться, освежить голову – и ты исцелен. Я страдал бессонницей, но ясности мыслей, к счастью, не утратил.
На следующее воскресенье (я помню даже число, так как это был день моего рождения) я выкурил трубку на вершине Монблана, где, по словам моих проводников, большинство людей судорожно глотают разреженный воздух. То, что произошло в этот день, я описал в другом месте, но так как эта маленькая книжка с тех пор не переиздавалась, мне придется повторить здесь этот рассказ, чтобы вы поняли, чем я обязан профессору Тилло. Подъем на Монблан зимой и летом относительно легок, но только дурак полезет на эту гору осенью, когда дневное солнце и ночные заморозки еще не успели закрепить на склонах свежевыпавший снег. Владыка Альп защищает себя от незваных пришельцев снежными лавинами, как Шекхорн – каменными снарядами. Когда я закурил трубку, на вершине Монблана, было время второго завтрака, и иностранцы в гостиницах Шамони поочередно рассматривали в подзорные трубы трех мух, которые ползали по белой шапке, венчающей главу старого горного монарха. Пока они завтракали, мы пробирались по снегу в ущелье под Мон-Моди, но затем вновь появились в поле зрения их труб на Гран-Плато. Мы хранили полное молчание, так как знали, что лавина может сорваться даже от звука голоса. Вдруг Буассон обернулся и указал ледорубом на черную полоску, словно прочерченную рукой великана на белом склоне. – Wir sind alle verloren (Мы все погибли…), – прошептал он и в тот же миг огромное снежное поле треснуло пополам и со страшным грохотом покатилось вниз, увлекая нас за собой с невероятной скоростью. Я ничего не чувствовал, ничего не понимал. Потом тот же самый рефлекторный импульс, который в знаменитом опыте Спаланцани заставил обезглавленную лягушку протянуть лапку к месту укола иглой, тот же самый импульс понудил большое утратившее разум животное поднять руку к раненому затылку. Резкое периферическое ощущение пробудило в моем мозгу инстинкт самосохранения – последнее, что в нас умирает. С отчаянным напряжением я начал выбираться из-под снега, под которым я был погребен. Вокруг сверкал голубой лед, а над моей головой светлели края ледниковой трещины, в которую меня сбросила лавина. Как ни странно, но я не испытывал страха и ни о чем не думал – ни о прошлом, ни о настоящем, ни о будущем. Постепенно в мой онемевший мозг проникало стремление, и вот под его воздействием пробудился рассудок. Я сразу распознал это стремление – мое старое заветное желание узнать о Смерти все, что о ней можно узнать. Теперь я получил эту возможность, – если, конечно, сумею сохранить ясность мысли и, не дрогнув, посмотреть ей прямо в лицо. Я знал – она тут, и мне чудилось, что я вижу как она приблизилась в своем ледяном саване. Что она скажет? Будет ли она жестокой и непримиримой или милосердно оставит меня спокойно лежать в снегу, пока я не окоченею вечном сне? Как ни невероятно, ноя убежден, что именно этот последний отблеск моего сознания, это упрямое желание разгадать тайну Смерти и спасло мне жизнь. Внезапно я ощутил, что мои пальцы сжимают ледоруб, а мою талию обвивает веревка. Веревка! А где мои два спутника? Я изо всех сил потянул веревку, она дернулась, и из-под снега выглянуло чернобородое лицо Буассона. Он глубоко вздохнул, тотчас же схватился за привязанную к поясу веревку и вытащил из снежной могилы своего оглушенного товарища.
– Через какой срок человек замерзает насмерть? – спросил я. Взгляд Буассона скользнул по стенам нашей тюрьмы и остановился на узком ледяном мостике, который, подобно аркбутану готического собора, соединял наклонные стены трещины. – Если бы у меня был ледоруб и если бы я сумел взобраться на этот мост, – сказал он, – то я, пожалуй, выбрался бы отсюда. Я протянул ему ледоруб, который судорожно сжимали мои пальцы. – Ради бога, не шевелитесь! – повторял Буассон, взбираясь ко мне на плечи, а с них, подтянувшись, как акробат, на ледяной мост над нашими головами. Цепляясь руками за наклонные стены, он ступеньку за ступенькой вырубил себе путь наверх, а потом на веревке вытащил из трещины и меня. Затем с большим трудом мы подняли наверх и второго проводника, который еще не пришел в себя. Лавина уничтожила почти все прежние ориентиры, на троих у нас был только один ледоруб, который мог бы предупредить нас, что под снегом скрывается новая трещина. Все же к полуночи мы добрались до хижины, и это, по словам Буассона, было еще большим чудом, чем то, что нам удалось спастись из ледниковой трещины. Хижина была погребена под снегом, и, чтобы попасть внутрь, нам пришлось пробить дыру в крыше. Мы попадали на пол. Я до последней капли выпил прогорклое масло из маленькой лампы, а Буассон растирал снегом мои обмороженные ноги, разрезав ножом тяжелые горные ботинки. Спасательная партия из Шамони, которая все утро тщетно искала наши трупы на пути лавины, наконец, нашла нас в хижине – мы спали, растянувшись на полу. На другой день меня на телеге с сеном отвезли в Женеву и там посадили на ночной парижский экспресс. Профессор Тилло мыл руки между двумя операциями, когда я на следующее утро, шатаясь, вошел в его операционную. С моих ног сняли повязки, ион, как и я, уставился на мои ступни - они обе были черными, как у негра. – Проклятый швед, где тебя носило? – загремел профессор. Его добрые голубые глаза смотрели на меня с такой тревогой, что мне стало стыдно. Я сказал, что был в Швейцарии, что в горах со мной случилось небольшое несчастье, которое может постигнуть любого туриста, и что мне очень неприятно его беспокоить. – Это про него! – воскликнул один из ассистентов. – Конечно, про него! С этими словами он вытащил из кармана «Фигаро» и прочел вслух телеграмму из Шамони о чудесном спасении иностранца и двух его проводников, застигнутых лавиной, когда они спускались с Монблана. – Nom de fonnerre, nom de nom de nom! Fiche moi
la paix sacre Suedois qu'est-ce que tu viens faire ici va-t-en a 1'Asile Я всегда радовался, когда профессор ворчал на меня, так как это значило, что он ко мне расположен. Я хотел тут же уехать на авеню Вилье, но профессор Тилло считал, что мне следует денек-другой провести у него в больнице в отдельной палате. Разумеется, хуже меня у него учеников не бывало, тем не менее, он достаточно обучил меня хирургии для того, чтобы я понял одно: он намерен ампутировать мне ступни. Пять дней и по три раза в день он приходил осматривать мои ноги; а на шестой день я уже лежал на своем диване на авеню Вилье – опасность миновала. Но все же я был тяжело наказан: я пролежал шесть недель и стал таким нервным, что должен был написать книгу, – не пугайтесь, она не переиздавалась. Еще месяц я ковылял с двумя палками, а потом все прошло бесследно. Я содрогаюсь при одной мысли, что стало бы со мной, попади я в руки какому-нибудь другому хирургическому светилу Парижа тех дней. Старый Папа Рише в другом крыле той же больницы, несомненно, уморил бы меня с помощью гангрены или заражения крови, которые были его специальностью и свирепствовали в его средневековой клинике. Знаменитый профессор Пеан, страшный мясник больницы Святого Людовика, сразу же оттяпал бы мне обе ноги и бросил бы их в общую кучу обрубков рук и ног, яичников, маток и опухолей, валявшихся на полу в углу его операционной, залитой кровью и похожей на бойню. Потом громадными руками, еще красными от моей крови, он с легкостью фокусника вонзил бы нож в следующую жертву, не полностью утратившую сознание, так как наркоз был плохим, а другие жертвы, лежавшие на носилках в ожидании своей очереди, кричали бы от ужаса. Закончив эту массовую резню, профессор Пеан отирал пот со лба, смахивая брызги крови и гноя со своего белого халата и с фрака (он всегда оперировал во фраке), говорил: «На сегодня все, господа», поспешно покидал операционную и мчался в пышном ландо к себе в частную клинику на улице Сантэ, где взрезал живот полдюжины женщин, которые шли к нему, гонимые грандиозной рекламой, как беззащитные овцы на бойню Лавильет. | |||||||||
|
Мунте
Асель Мартин Фредерик – шведский врач,
писатель.
