Альпинисты Северной Столицы

БЕЗЕНГИЙСКАЯ СТЕНА

4 августа 1948 года. В Миссес-Кош – изумрудная зелень. Трава такая густая и высокая, что ходить по ней трудно. В последние годы здесь никого не было. На этой зеленой и солнечной площадке мы поставили лагерь экспедиции. Балкарские коши разрушены. Все же удалось найти один более или менее целый под склад наших вещей. Нашли хорошую плиту, установили ее на камнях, как стол, и сделали себе неплохую кухню. Без особого угрызения совести вытаскиваем подгнившие балки и делаем себе чудесные костры. А иначе бы все пришлось готовить на примусах. Над нашим лагерем развевается знамя «Спартака». Впереди – траверс Безенгийской стены с подъемом на главную вершину Шхару по суровому северному ребру.

В конце июля мы распрощались с Нальчиком – выехали на машине и ночевали в Новом Безенги. На переброску экспедиционного груза удалось достать только одну лошадь и двух ишаков. В три рейса весь груз перевезли вверх по ущелью километров на шестнадцать до того места, куда дошли ишаки и лошадь. Далее до Миссес-Кош – пять пеших челночных рейсов. Всего такой «ишачьей» работы было четверо суток. Страшно болели плечи, крестец, куда упирался рюкзак, икры ног.

Если бы я была поэтесса, я написала бы: «Воспоминания томятся, нагромождаются, образы прежних лет возникают и уносятся вновь в небытие…». Но так как я как раз не поэт, то, надо прямо сказать, всякие тяжелые воспоминания стараюсь отогнать.

Хотя я уже четвертый раз в этом ущелье, но Новый Безенги для меня совсем новость. В 1937 году его не было и в зачатке. Конечно, я сразу же вспомнила, как в 1937 году шла от Старого Безенги: уже солнце склонилось на запад, когда я вышла оттуда с легким рюкзаком. Моя группа ждала меня на Миссес-Кош, и я спешила. Уже почти совсем стемнело, когда, отойдя километров шесть-восемь, я догнала какого-то человека. Это оказался москвич, молодой, лет 35, профессор. Сейчас я забыла его фамилию, хотя в течение нескольких лет встречала его не раз. Мы как-то с ним сразу хорошо познакомились и уже через несколько минут решили ночевать в стогу сена. Его было по этому ущелью с избытком. Помню, в тот вечер мне даже и мысли особой о том, что это может выглядеть несколько неприлично, не приходило в голову. Но, когда мы с ним встречались после, всегда вспоминали наше знакомство. Ночь была теплая и звездная. Если бы была луна, мы обязательно пошли бы дальше. Бывает ведь, иногда люди сразу начинают чувствовать друг к другу доверие. Вот так и мы с ним и проговорили далеко за полночь. Рассказывали друг другу про свою жизнь. А вот с Виталием мы прожили восемнадцать лет и до сих пор не питаем друг к другу ни доверия, ни приязни. У меня к нему это понятно: слишком много была я им унижаема. Ну, ладно.

Дни челноков, а это был сплошной «гуляш», как назвал Лева Филимонов, ласковый русский богатырь, нашу бесконечную переброску грузов от Нового Безенги до Миссес-Коша, дались мне тяжело. Надо прямо сказать, вчера мы уже подустали, а я от утомления даже спала плохо и сегодня утром встала с сильно опухшими глазами. Мне казалось, что у меня устало сердце. Я совсем без тренировки, и потому такая нагрузка мне особенно оказалась тяжелой.

1948 год. Аркин, Филимонов, Кизель, Боровиков, Гусак, Чередова, Абалаков В.

Сейчас страшно жарко. Мы все разложили свои вещи – по камням, на траве. Кто «жарится», кто чинится, кто бреется. Виталий и Гусак куда-то ушли. После утренней ссоры, в которой он еще раз подчеркнул свое презрение ко мне, он даже не сказал, куда они идут – зачем. То есть «зачем», то это, вероятно, просмотреть путь, но насколько и куда – не сказал. Ну и господь с ним. Лучше – совсем врозь, чем чувствовать себя «лишней», да еще нелюбимой женой. Олег, наверное, сейчас готовится к переэкзаменовке. Мой родной, дорогой мой мальчик! Как бы я хотела, чтобы в тебе крепла и росла воля… Но только не так, как в твоем папе, в котором все сводится к нему одному. Недаром мне сказала Тоня, что он черствый и сухой. Даже и чужие этого же мнения. В 12 часов пойдем в последний рейс за грузом на бывшую ночевку.

6 августа 1948 года. Ну, тогда, конечно, мы, как и все до этого раза, сходили благополучно. На обратном пути открыли баночку джема – это пища богов. Ни с чем не сравнимые консервы!! Испытали истинное наслаждение на фоне нашей ишачьей жизни – это светлое видение. Мы качались под тяжестью рюкзаков, медленно набирая высоту.

А 5 августа был день подготовки к заброскам. Все шили, ковали, подгоняли, сушили, штопали. Обычный день на бивуаке. Коля Гусак и Яша Аркин изощрялись в словословии. Питание у нас неважное: перловая крупа, манная, и все это сладкое и страшно надоело.

Наша группа: Виталий, Пелевин, Леонов и я. Идем через Нижний Цаннер и забрасываем продукты через Гестолу под Катын-Тау. Вторая группа – семь человек под началом Гусака идут на Шхару и оставляют продукты под самой вершиной. Галочка – двухлетняя дочка, Вася Сасоров и Мишка Аркин, да еще Володя-фотограф – остаются в лагере. Дежурный Сасоров готовит ранний обед. Опрокинул ведро компота и теперь кипятит чай. Все уже уложили рюкзаки и ждут сигнала на обед. Обе группы вышли в 13-20. Перед отходом выстроились на линейку. На ледник нас провожали Галочка и Володя. Сасоров и Мишка Аркин остались в лагере. До «стены», где Безенгийский ледник сливается в одно русло из Нижнего Цаннера и ветки Безенгийского, текущего с Дыхни-ауша, обе группы шли в хорошем темпе. Тут расстались. Наша четверка свернула на Нижний Цаннер.

Там, где плечо вершины Ляльвер спускается до ледника, тянется крохотная моренка. На конце ее мы поставили свою палатку, сравняв лед и присыпав мелкими камнями. От Миссес-Коша до этого места, места нашего ночлега, шли ровно четыре часа.

Ваня занялся примусом, хотел сделать манный суп, но выяснилось, что манку по недоразумению оставили в лагере. Через перевал Дыхни-ауш и из Мижиргийского цирка и с плеч Дых-Тау спускается густой темно-серый туман. Завтра подъем в 3-30. Перед самым сном, к общей радости, в моем рюкзаке была обнаружена манка. Ровно в восемь вечера зажгли бумагу, сигнализируя ребятам - шхаринцам. Но ответа так и не дождались. Сейчас ложимся спать.

7 августа 1948 года. Встали в четыре часа. Ровно в пять вышли, оставив здесь часть груза и спальный мешок. Еще с вечера Виталий долго рассматривал путь подъема. Еще в 1932 году, когда они ходили с Женей и Гермогеновым на траверс Безенгийской стены, то поднимались на перемычку между плечом Гестолы и небольшим «пупком», ведущим к Ляльверу. По его рассказам, этот подъем тянулся шесть часов. На вид самый верх перемычки кажется гладким снежником, к низу раздваивается, обтекая с двух сторон скальный гребень. Виталий выбрал правый (орографически) сток ледника. Начало подъема было не круче 35 градусов. Мы были в кошках и затруднений не испытывали. Но чем выше поднимались, тем ледник становился все разорваннее, трещины перемежались с крутейшими взлетами до 60 градусов. Трещины перерезали ледник широчайшими и глубокими пропастями, которые приходилось облазить и обходить, вырубая ступени на почти отвесных стенках. Виталий говорит, что ничего подобного в 1932 году не было. Под конец такой трудный подъем страшно нам надоел. И все же приходилось идти и идти. Мы оказались почти в тупике, пришлось спуститься в трещину и пробираться среди сераков. Наконец, нас спасла неширокая снежная полка, образовавшаяся на стенке трещины. Под дождем таящего на краю трещины льда и стекающего по густорасположенным сосулькам мы сделали последний сложный подъем и вышли на гладкий конец снежной перемычки. Через полчаса спокойной ходьбы по некрутому снежному склону мы вышли на Безенгийскую стену. Здесь ревет ветер и холодно. Высота, наверное, если судить по перевалу Цаннер, – 4400 метров. В нависшей трещине вскипятили чай и попили горяченького. От места ночлега до верха мы шли 10 часов 33 минуты. Было совершенно ясно, что назад мы сегодня не вернемся и нас ожидает холодный ночлег. Наша задача сегодня дойти как можно дальше к Гестоле. Попив чайку, мы вновь пошли, начиная обходить плечо Гестолы с правой, вернее с южной, стороны. Пологой части хода было очень немного. Уже минут через двадцать небыстрого подъема пришлось забрать влево, выходя на крутые склоны, градусов до 45, а в некоторых частях, по-моему, и до 50. Начался туман, ветер укрепился и дул со страшной силой. Подошли к скальному гребню и решили идти по скалам. Ваня и Вася стали уговаривать делать площадку для ночлега, так как было уже пять часов. Виталий сначала настаивал идти на плечо Гестолы, которое подходило к самой вершине горизонтальным плато, и устраивать там пещеру, но, учитывая, что туман все сильнее и сильнее сгущался, что страшно затрудняло ориентацию, согласился на остановку. Во время холодной ночевки мысли опять возвращаются к Виталию: зачем я себя распустила и переоценила наши взаимоотношения? Поверила, что это верный друг и товарищ и то, что было в 1933 году и в 1936 году, уже никогда не вернется?

Если наша группа выполнила свое задание полностью - занесла продукты на самую вершину Гестолы, то шхаринская группа оказалась далеко не на высоте. Выйдя на восточный гребень Шхары, группа сочла себя недостаточно сильной и, оставив продукты на расстоянии одного дня пути от вершины, повернула обратно. Странно. Сильные парни, а вот почему же так?.. Тренируются, готовятся всю зиму к восхождению. И вот!..

Последующие дни мы усердно тренировались на скалах, на леднике. Также усердно готовили снаряжение: точили кошки, меняли некоторые уже сносившиеся трикони, подгоняли кошки к ботинкам, чинили и сушили одежду. Ивану Леонову его короткую штормовку пришлось надставить непромокаемым материалом БЦУ, иначе вся спина при малейшем наклоне вперед оголялась. В ночь перед выходом погода была хорошая. Синее небо ущелья было радостным. Мы были полны радостных надежд и нетерпеливого ожидания. Выходить!

14 августа 1948 года. Вышли из базового лагеря Миссес-Коша, нагруженные тяжелыми рюкзаками вверх по ущелью к сверкающей алмазами вечных снегов Безенгийской стене.

В этот день, лавируя между трещинами ледника и забирая все выше и выше, удалось подойти несколько выше намеченного – почти к самому ребру. Вторая группа – Яша Аркин, Лева Филимонов и Вася Пелевин – уходит выше, углубляясь в шхаринский цирк, стараясь подойти поближе к восточному ребру Шхары. Наша шестерка заночевала на снежной площадке, сильно разорванной трещиной. Поработали, и из разорванной трещины получилась комфортабельная ровная площадка. Расстелили на полу палатки веревки, впятером залезли в свой четырехместный мешок. Вася Сасоров спал в отдельном мешке. Ночь оказалась не легкая. Была такая теснота, что сначала Ваня вынырнул до пояса из палатки и провозился часа три, не давая соседям спать. Не вытерпела я и тоже пристроилась на рюкзаках у входа в палатку. Луна ярко светила, звезды тоже светили и мерцали. Ледник под нами был полон угрожающей тишины. Вместо отдыха перед трудным тяжелым восхождением эта бурная ночь оставила муть в голове и усталость в теле.

15 августа 1948 года. Напротив нас высится массив Дых-Тау. Когда-то, на заре альпинизма, мы втроем: Виталий, Евгений и я – взошли на нее, на нашу первую вершину. До нас там были только иностранцы. Нам с Виталием было по 25, Жене – 24, мы были горды своей первой победой. С тех пор каждый из нас имел много трудных и опасных восхождений, но Дых-Тау всегда остается нашей незабываемой вершиной. Сейчас мы оба – смотрим на нее, и нам грустно – третьего из нашей группы нет. Погиб в марте этого года. А ведь он был совсем молодой…

В шесть часов, перейдя по ледяной стене скалы, начинаем штурм грозного ребра. В первой связке Виталий и Леонов, во второй – я и Боровиков, в третьей – Гусак и Сасоров. Скованные ледяным холодом камнепады спят. На узкой полоске ребра трудно продвигаться. Скалы еще не слишком трудные, но порода рассыпчатая, и приходится идти максимально осторожно, чтобы не сбросить «живых» камней на товарищей. Каждый уступ, каждую зацепку опробуем, прежде чем использовать их для продвижения. В 12 часов на узком скальном гребешке размещаемся завтракать. Сильно греет солнце, и склоны ожили…

Два дня мы неуклонно набираем высоту, держась все время на самом ребрышке. Ведь стоит сойти на ту или иную сторону, можно попасть под камень. То и дело где-то вблизи слышится шелест и чоканье одиночек камней, ниже со страшным грохотом превращающееся в большие камнепады. Потому и держимся неуклонно острого гребня, спускающегося сразу круто вниз то с одной, то с другой стороны. Приходится преодолевать труднейшие участки, требующие от нас большого напряжения физических сил. А по стороне не пройдешь, и не из-за трудности, а из-за частых выстрелов камней. Гладкие скальные отвесы чередовались с острыми гребнями и крутыми ледяными натечными склонами. Организуя страховку, вбиваем то скальные, то ледовые крючья. На всем протяжении многих часов подъема не встретилось даже намека на какую-либо площадку, где можно было бы сгрудиться поближе друг к другу, передохнуть немного. Если еще двигаться, то не замерзаешь, а вот пока приходится ждать сигнала, что можно двигаться дальше, – мы померзли. Особенно Коля. Стучал зубами и так же ногами. Его обмороженные когда-то ноги совсем ничего не чувствовали.

На ночь удалось во льду вырубить неплохое местечко. Прикрепив палатки и себя тоже крюками к склону, мы спали. Тяжелый день был. Очень уж устали и физически, да и психологическое напряжение было большое. Вспоминаю, когда Виталий в 1936 году ушел от меня на Хан-Тенгри, мне казалось, что мир померк… Но я жила, и потом стало интересно жить и без него! Просто человек привыкает к раз заведенному порядку, и ему кажется тяжелой всякая перемена. И я привыкну быть самостоятельной. И ведь, правда, насильно мил не будешь. А он вернулся инвалидом – потерял все пальцы на левой ступне, восемь фаланг на левой кисти и концы пальцев на правой. После долгих лет тренировок опять стал проходить сложнейшие маршруты по отвесным скалам и ледяным стенам, приводя иногда в изумление даже привыкших к этому членов нашей команды.

17 августа 1948 года. Утро не предвещало нам добра. Косматые седые тучи лезли снизу, накрывали ребро, закрыли совсем небо, и уже в одиннадцатом часу начался мокрый снег. Ветер гудел в скалах, рвал на нас штормовки, бросал в лицо снегом.

В час примерно удалось в одном месте сгрудиться вместе всей шестерке. Это было над нависающим камнем. Четверо из нас были этим камнем защищены от снега, если ветер не бросал его коварно снизу, а двоим удалось пристроиться, хотя и не так сухо, но все же более или менее удобно. Коля слазал вверх, поискать, нет ли там чего-нибудь удобного, но вернулся и устроился на рюкзаке, заклиненном в щели между двумя камнями. Вася, вырубив во льду большую лоханку, пристроился около нас. Сильный ветер и неудобство места нашего сидения не помешали нам съесть баночку замечательной осетрины. Это была единственная банка с очень красивой этикеткой. В остальном у нас был скудный ассортимент различных консервов. Шпроты – немного, мясо тушеное – очень и очень немного, несколько банок сгущенного молока и одна-единственная мечта всех – килограммовая банка сливового джема.

Мы были уже высоко. По нашим расчетам, где-то близко можно было выходить на предвершинный снежник, но пока вдоль ребра, по которому мы продвигались, протянулась совершенно отвесная стена ледяного сброса. Надо было найти выход на висячий ледничок. Преодолевая обледеневшие и мокрые скальные стенки, Виталию удалось вклиниться в узкую трещину ледяной стены. Трещина расширялась вглубь, переходя в высоченный грот сверху и уходя в черную неизвестность. Здесь и решили заночевать.

Готовим на примусе ужин из киселя и чая. Расширяем узкий коридор ночевки, немного снимаем с потолка, уравниваем площадку и расстилаем палатки. Мокрые ботинки, штормовки, брюки, рукавицы, веревки немедленно закостеневают. Здесь такой холод, что все замерзает. Грот настолько велик, что его ни дыханием шести человек, ни огнем примуса не согреешь.

Спальные мешки неприятно холодят, но каждый из нас кладет под рубашку и под рейтузы по паре мокрых варежек и по паре носков. К утру это высохнет. Правда, чувствуешь себя сначала промозгло, но потом человеческое тепло побеждает, и мы засыпаем, хотя и мокрые, но согревшиеся. Слой из мокрых штормовок, рукавиц и рюкзаков отделяет нас от мертвящего льда. И палатка мокрая, и спальный мешок – сырой, но мы уже согрелись.

В 20-30, когда Гусак давал сигнал вниз магнием, видимость была довольно большой, и через несколько мгновений он сообщил, что ответный сигнал есть. Потом он заложил большими, уже заранее приготовленными кусками снега выходную дыру и залез в свой спальный мешок, в котором они спали вместе с Сашей. Однако ночью погода не стала лучше, всю ночь на нас откуда-то сверху через невидимые дыры засыпал мелкий снег. Это было не совсем приятно, и хотя мы все любили свежесть, но только не в тот момент.

Виталий настаивает как раз на том, чтобы я перевоспитала себя и стала сдержаннее, но пусть он не воображает, что добился этого.

18 августа 1948 года. Утро опять было ясным. Над вершиной Дых-Тау золотились облака. Пришлось на примусе разогревать ботинки, чтобы как-нибудь ухитриться натянуть на ноги. Через полтора часа отправились в длительное лазание.

Когда дошла очередь до меня, а я была четвертой, солнце в упор освещало крутой снежный склон. По глубоким следам в снегу, который весьма не крепко держался на крутом льду, с крюковым охранением поднялись к скалам. Мы спешили: солнце неуклонно продолжало свою работу, и снег вот-вот мог начать сползать.

Сверху то и дело шелестели небольшие камушки. Показался небольшой участок скал, не так сложный, как опасный. Камни чуть держатся. Каждой двойке приходится пережидать друг друга, переходя от укрытия к укрытию, строго следя за тем, чтобы случайно спущенный камень не задел нижних. В одном месте удалось на небольшой площадочке поместиться мне, Коле и Васе. Саша прилепился на уступчике на расстоянии метров трех, пока Виталий и Ваня трудились около большой скальной глыбы, за которой была неизвестность. Мы грелись на солнышке. О, радость! Здесь оно уже чуть тепленькое. Мы примерно на высоте 5000 метров. Полутораметровая отвесная стенка, которую пришлось брать, подтянувшись на руках с рюкзаком, оказалась последней. Одно время мне казалось, что вообще здесь не вылезти: немыслимо устали руки и ноги, и дышалось так трудно. Наконец удалось зацепиться ногой за оказавшуюся острой стенку выше уровня своей головы и, переведя в горизонтальное положение свое тело, прилепиться на спину. Несколько мгновений лежала отдыхая. Еще несколько уже простых мест – и передо мной снежный склон с большими некрутыми увалами. Впереди ни одного кусочка скал.

Я – цистерна с бензином. От меня тошнотворно пахнет им. Рюкзак весь изодран бидончиками с этим самым продуктом. В рюкзаке все пропахло, и ночью не знаешь, куда деваться от этого тошнотворного запаха. На высоте так тяжело дышать бензином. А один бидончик все время подтекает.

Отдыхаем несколько минут. Какое блаженство сидеть на рюкзаке, спокойно поставив перед собой ноги. Потом можно встать, идти вправо, влево, в любую сторону, и вообще делать столько шагов, сколько нужно! Все три дня было тяжелое лазание, ограниченное линией, ни шагу в сторону, а сейчас мы наслаждались своей свободой движения.

Опять Виталий размеренными движениями делает ступеньки в раскисающем все больше и больше снегу. Склон делается круче – доходит, наверное, уже до 40 градусов. Скоро дошли и до чистого льда. Пришлось одеть кошки. Идем медленно, а дыхание очень затруднено. На остановках, согнувшись, опираюсь на ледоруб, стараюсь восстановить как можно больше сил. Высота уже за 5000 метров. Вершина Дых-Тау уже на нашем уровне. Там, в южных кулуарах, периодически раздается грохот. Подтаявшие камни летят вниз и, ударяясь о скалы, увлекают за собой громадные камни. В течение всех дней, что мы поднимаемся по северному ребру, наблюдается эта картина. Чувствуется, что вот-вот выйдем на гребень Шхары. На подъеме чередуются снежные и ледовые участки. Наконец, голова Виталия возвышается над гребешком, и слышим его радостный возглас: «Ребята нас ожидают!» Но высота не разрешает быстрых движений, и, хотя хочется последние шаги сделать бегом, идешь медленно-медленно. Сейчас 15 часов.

Все трое в хорошем состоянии, но обгорелые, черные. Поздравляют нас, ведь наша шестерка преодолела сложнейший путь. Лева Филимонов, белокурый великан, потряс мне руку и даже сказал несколько прочувствованных слов: «Тебя особенно поздравляю – ведь ты женщина!».

Главная вершина Шхары представляет собой неширокое и неровное снежное плато, разделенное узким гребнем. На передней части ребята себе сделали пещеру. В аккуратно выкопанной четырехугольной яме чернеет входная дыра. В стенках ямы устроены полочки: для примуса, для бидонов с бензином.

Солнце светит, и ребята на ледорубах и руках растянули свой четырехспальный мешок – сушат. Нам тоже надо сушить, но только все-все. Вытаскиваем палатки, расстилаем на них спальные мешки, бросаем варежки, рукавицы. Вещи сохнут очень медленно. Холодает. Ветер ревет, надувая мешок громадным пузырем.

У ребят пещера мала и всех не вместит. Саша и Коля пристраиваются к ним. Виталий и Ваня копают на западной стороне плато сразу после перехода через гребешок пещеру для нас четверых.

Наша пещера низка и неудобна. В ней можно лишь стоять на коленях или сидеть на рюкзаке, а в левой стороне и сидеть приходилось согнувшись. Потолок сделали недостаточно гладким, и на неровностях вскоре стали появляться капли подтаявшего снега, которые норовили упасть обязательно на открытые части нашего тела. Это было неприятное ощущение, когда тебе за ворот или на лицо падает большая тяжелая капля воды.

Вход заложили большими снежными кирпичами. Загудел примус, сварили манный суп и кисель и, расстелив подсохшую палатку и не совсем высохший спальный мешок, с наслаждением разулись. В нашей пещере стало уютно и тепло, Вася рассказывал случаи из своей заграничной жизни, анекдоты. Потом так раздобрился, что достал спрятанный еще в Москве ирис «Прима» и благосклонно нас угощал. Вид его был довольно кислый.

19 августа 1948 года. Снег скован ночным морозом, и ноги быстро начинают мерзнуть. Вероятно, это от того, что ботинки перетянуты тесьмой от кошек и в пальцах ног нарушается кровообращение. У нас самый зимний вид. Даже ресницы немного заиндевели.

Начинается продвижение по гребню. Главная вершина Шхара – самая высокая точка всей стены – ее высота 5205 метра. И гребень, острый, как нож, в основном идет все время на снижение. При подъеме вверх втыкаешь ледоруб перед собой даже и в не очень крепкий снег и ощущаешь перед собой «земную материю», а когда, балансируя в воздухе над пропастью, приходится еще и вытягивать для опоры ногу вперед вниз, ощущаешь, что на какой-то момент теряешь опору.

Снег на гребне неглубок. Каких-нибудь двадцать сантиметров рассыпчатого снега покрывает чистый лед. Самое плохое то, что даже во второй связке идешь по уже разбитым следам. В некоторых местах снег сошел совсем и на гребне – чистый лед. Здесь приходится опробовать каждый шаг: правильно ли встала кошка, все ли ее зубья впились в лед? Охранять через ледоруб нельзя – снег чересчур рыхлый. Приходится охранять «через гребень». Это значит, когда по гребню продвигается один – другой осторожно выдает веревку, стараясь не шелохнуться, не дернуть ее, не натянуть, и зорко следит за каждым движением первого. Если он сорвется, надо молниеносно прыгнуть на другую сторону, чтобы повиснуть через гребень. Когда говорят, что альпинисты ничего не боятся, то это не совсем так. Они только умеют владеть собой. И потом, в некоторых местах просто даже некогда бояться, когда от каждого твоего неверного движения зависит жизнь твоя и твоего товарища. В некоторых местах на этом гребне пришлось продвигаться сидя верхом. Но это уже совсем не страшно – сидишь и крепко сжимаешь гребень коленями. В этом случае руки касаются снега и имеешь полностью все возможные точки опоры. Большим удовольствием служили для нас выходы скал на гребне. И хотя скальные места были нелегкими и также довольно острыми, однако то, что можно держаться крепко за край, упираясь ногами ниже, и не соскальзывать, – было уже хорошо. Большим неудобством в таких случаях были кошки. Необходимые на льду, они мало приспособлены для хождения по скалам. Там они крепко впиваются, а на скалах зубья их скрежещут, на гладкой и крутой поверхности скользят, и вообще нога чувствует себя неустойчивой. И еще одно было на этом остром гребне плохо – ветер. Из солнечной Сванетии шли восходящие потоки воздуха, которые, сталкиваясь с холодным воздухом северной стороны Безенгийской стены, превращались в свирепый ветер. Иногда он был такой силы, что приходилось закрепляться и пережидать порыв.

Шхара закончилась крутыми скалами. Полуторакилометровый гребень Шхары, который нормально проходят в два дня, мы прошли за один день. Это очень хорошо и начались радужные мечты, что в пять-шесть дней мы закончим весь траверс. Но Сванетия, как ватой, обложена темными, пухлыми облаками. Они поднимались все выше и выше, и не успели мы приготовить пещеры, как вечернее небо совсем скрылось. Должна быть луна, но ее, конечно, и признаков не заметно! Вышли на коротенькое плато. Слева – обрыв торчащих вверх столбами скал, и после снежной перемычки, срывающийся обрывом в Сванетию, – крутой снежный склон. Рыли две пещеры. Ребята рыли пещеру на более пологом месте, а мы в бергшрунде. С крутого склона надо попасть в трещину, в которой дальняя сторона уходит в черную пропасть. По терраске шага четыре, и влево большая дыра. Это вход в наше убежище. Внутренность напоминает нечто церковное куполообразностью потолка. Эта пещера гораздо лучше вчерашней, и здесь важно только одно – не провалиться в трещину около входа. Когда при копке бросали снег и лед вниз, то шуршание и удары снега о выступы трещины слышны были несколько затяжные, значит, глубина метров 15 – 20, а может, и больше. Все равно свалиться туда не хотелось.

Сегодня на ужин разработано чудесное меню: суп из банки мясных консервов, заправленный манкой, кисель и чай. Уже второй вечер мы блаженствуем! Кастрюля, в которой мы готовили на шесть человек, идет теперь на четырех. И пещеры позволяют в тишине, без ветра, греть примус, сколько может позволить норма бензина, а он еще есть! Значит, можно пить столько, сколько захочешь… Это такое блаженство – пить!

С 14 числа мы уже не получали воды вдосталь. Норма. Утром норма и вечером норма. Днем, кроме снега, в рот ничего не берем. Между прочим, хотя группа Пелевина и захватила часть продуктов с восточного ребра, где они были оставлены при заброске группой Гусака, все же их оказалось не очень много, и на всякий случай установили норму питания. До заброски под Гестолу еще далеко, и не известно, какой путь нас ожидает. Снаружи крепчает ветер, но у нас здесь тишина. На ночь опять закладываем снежными пластами, нарезанными из снега вход. Сразу внутри стало тепло. Это кстати, так как спальный мешок совсем мокрый и палатка тоже, а сырые вещи, подложенные под бока, плохо защищают от холода снега. Правда, сырая шерсть неплохо греет. Сырые рейтузы, тельняшечки, сверху прикрытые даже сырыми брюками и свитерами, сохраняют тепло тела и постепенно к утру подсыхают. Мы этим пользуемся и на грудь, под мышки, под рейтузы кладем намокшие за день варежки, стельки и носки.

Утром надо обязательно одеть ноги в сухое – иначе плохо: как оденешь кошки – ноги уже не согреешь. А сейчас, прижавшись друг к другу, лежа обязательно лицом в одну сторону, несколько минут переживаем дневной переход. Иногда гулко стреляет ледник и кажется, что это где-то в нашей трещине. Хорошо, что Шхара позади. Она без отдыха продержала нас в сильном напряжении более 10 часов.

20 августа 1948 года. Вася жалуется на боль в горле, затрудненное дыхание, боль в груди. Впереди длинный путь, а продукты на исходе. Обсуждается вопрос, как поступить – спустить его в шхарский цирк? Это смерти подобно. Там ледяные сбросы сменяются отвесными стенами, камнепады и ледяные обвалы грохочут с не такими уж длительными перерывами, чтобы можно было проскочить, не изучив снизу маршрута. Спуститься в Сванетию – и там не легче. Выбрали все-таки путь – продолжать траверс. Весь груз Васи распределили на нас остальных. Сам он привязался в связку к Гусаку и Боровикову.

Хорошо еще здесь легче путь пошел. Острые гребни перешли в длинную скальную пилу, правда заснеженную, с трудными участками. Иногда гребень становился не с таким крутым спадом, и можно было идти по его южной стороне. На северную сторону грозно нависали карнизы, доходившие в своих навесах иногда до трех-четырех метров ширины. В одном месте Виталий сорвался, рухнув вниз вместе с многотонной глыбой снега, но Ваня, зорко его охранявший, успел прыгнуть влево на южную сторону. На этот раз веревка выдержала.

Погода явно портится. Солнца нет. Ветер превращается в шторм – со страшной силой отрывает куски фирна от склона и колет ими, как иголками, лицо. Очки совсем залепило, и ноги сильно мерзнут. Хорошо, что сейчас встречаются то и дело «безопасные» участки, т. е. прохождение или по скалам, или по одной стороне склона, хотя и крутого, но все-таки не такого острого, как шхаринский гребень. Ветер все крепчает. Он гудит, ревет, валит с ног. Начинается снег. Может, он и не с неба, а со склонов поднимается, но теплее от этого не становится. На конце «пилы» скальной гряды между Шхарой и пиком Шота Руставели произошло неприятное событие. Как раз оставалось совсем немного до мест, где будет уже удобно идти, т. е. до широких и пологих подъемов и спусков. Скалы на коротенькую, метра четыре, перемычку падают отвесной стеной. Первая двойка организует спуск дюльфером. Сырая веревка плохо скользит через бедро и плечо. И потом, конечно, мешает рюкзак. Но все-таки мы спустились уже все. Дело за Гусаком. Он решил сначала рюкзак спустить на карабине, а потом уже спускаться сам. Гусак крикнул, чтобы Пелевин закрепил нижний конец двойной веревки, и предупредил, что пускает рюкзак.

Мы с Яшей, сидевшие довольно неустойчиво на страшно живых камнях и не имеющие возможности сдвинуться в сторону, прижались к склону. Все мы устремили взоры кверху: над обрывом показался рюкзак. Вот он мягко скользнул вниз, задел за уступ, от удара отскочил и легко ринулся вниз почти до нас и в то же мгновение над нами почему-то отделился от веревки и, описав дугу, ударился ниже нас о скалы, которые переходили в крутой, сначала ледовый и потом снежный склон. Еще отскочил. Опять ударился и, прыгая все быстрее и быстрее, отскакивал и падал, и опять падал. Скоро он стал совсем точкой, пока, докатившись до более пологого места, не скрылся в трещине ледника Халде. Мне пришлось сделать вид, что я оглохла, когда из-за скалы от невидимого Гусака раздалось многоэтажное ругательство. Да… На высоте 5000 метров, в вечных снегах, на обдуваемом со всех сторон гребне это был неприятный сюрприз.

Меня всегда веселят трудности. И чем сложнее обстановка, тем больший прилив сил, бодрости и какого-то внутреннего веселья испытываю я. В исчезнувшем рюкзаке были: четырехспальный мешок из гагачьего пуха, палатка Здарского, теплые вещи, кошки и продукты – банка икры 1,5 кг, шоколад.

На снежном склончике под скалой спрятались от сильного ветра, так немилосердно бросавшего в лицо снег, и обсудили вопрос о дальнейшем. Конечно, мы пойдем дальше. А насчет холода и голода, то – переживем.

Пока отдыхали, штормовки стали сырыми. Поднимаемся по крутому снежному склону, потом его траверсируем. Вершину Шота Руставели обходим справа, решив не подниматься на нее. Уже 16 часов. Приходится продвигаться, сильно наклонившись. На одном из довольно крутых склонов начинаем рыть пещеру. Сегодня уже общую. Всем вместе будет теплее. Это уже большая комната метра в полтора высотой и метра три длиной. Ваня старательно сглаживает потолок – чтобы не капало. На ночь закладываем входную дыру и все щелочки, в которые наносит снег. Подсчитываем продукты. Очень и очень мало. Выдается по паре галет, и получаем по одной консервной банке жиденького супа, на девять человек в суп кладем три банки тушенки. Потом по такой же банке горячего чая. По одной конфете.

Теперь надо организовать постель. Распороли второй спальный мешок. Одна половинка, побольше, пошла на тройку Пелевина, поменьше, на нас четверых: Виталия, меня, Гусака и Ваню. В пуховом спальном мешке будут спать Сасоров и Боровиков. Гусаку выделяем кто что может. Я отдала рюкзак. Крепко прижимаемся друг к другу, стараясь уменьшиться в объеме, чтобы кусок спального мешка покрыл всех четырех (что, конечно, никак не удается), и потом натягиваем верхнюю половину палатки. Но все это сырое: палатка, мешок, вещи под нами, вещи, в которых мы лежим. В снежных стенах пещеры воткнуты ледовые крючья, ледорубы. Живописно висят девять пар ботинок. У нас надежда, что, пока мы спим, ботинки хотя и не высохнут, но и не замерзнут. Это уже проверено – в закупоренной пещере подвешенные вещи не замерзают. Ветер гудит страшно, и снег настолько заносит, что вскоре уже не остается никаких отверстий наверх. Мы погребены совершенно.

21 августа 1948 года. А утро, однако же, было очень ясное. Ветер все такой же страшный, но небо совершенно чистое. Путь идет по гребню с очень большими карнизами.

Первая связка пробивает следы, подрубает ступеньки. Уже в 10 часов утра тучи обложили кругом стену. Но небо вверху то и дело проглядывает своей голубизной. Почти пологое плато подводит к подъему на первую вершину Джанги. Стенка очень крутая, около 75 градусов. Выходить приходится очень осторожно. Надо, чтобы не оттолкнуло назад. А главное, снег на льду настолько некрепкий, что удержаться на ледорубе невозможно. Лезешь, используя вырубленные во льду ступеньки как опору. Хорошо, что этот участок короткий. Выходим опять на снежные крутые склоны, которые приходится траверсировать вдоль карнизов.

В одиннадцать уже пошел снег. Неплохо было бы сейчас в заветерок, но видимость еще есть и надо идти. Хочется перекусить. Но теперь мы не выдаем ничего на дорогу: нет запасов, и едим только два раза в день – утром и перед сном.

Предвершинный гребень тянется бесконечно долго. Очки залепляет настолько, что некоторые из нас, пользуясь тем, что солнца нет, идут без очков.

Я иду в очках. Все мои попытки снять очки кончаются тем, что больно режет снежной крупой глаза, и я опять их надеваю. Главная вершина Джанги встретила нас очень сурово.

Снежный гребень подвел к скальному. Три скальных гребня, сходясь, образуют вершину. Пелевин поднялся к туру, мы с Яшей чуть-чуть спустились к ледяному кулуару, Виталий и Ваня вышли на гребешок. Из-за гребешка, сквозь завесу неистового снега показался Саша. У него замерзший вид. Губы совсем синие, голова опущена, с трудом передвигает ноги. Пока он выбирает веревку, показывается Вася. У него совсем вид нехороший. Третьим из вихря снега показывается Гусак. Там, где гребень подходит к вершине и снег примыкает к скалам, Гусак из-под одного камня случайно выковырнул ледорубом ржавую консервную банку. В ней оказалась записка Виталия, написанная в 1932 году, когда они ходили на траверс с Алешей Гермогеновым и Женей Абалаковым. Тогда непогода заставила их спуститься как раз от этой вершины. Необычайный, невероятный случай: 16 лет пролежала спрятанная под камнем записка, укрываясь от всех проходящих по ребру групп, а их за эти годы прошло несколько. Как будто она дожидалась автора, который вернется за ней не молодым начинающим альпинистом, но опытным горовосходителем.

Не помню, кому тогда первому пришла в голову мысль о траверсе Безенгийской стены в 1932 году – Алеше или Виталию. Вероятнее всего, неугомонному Алеше. Он был из числа начальников – руководил московской горной секцией ОПТЭ. Был хорошо знаком со многими ведущими альпинистами. Идея траверса нам понравилась. Виталий, наш бессменный капитан, решил до приезда Алеши и Жени совершить тренировочное восхождение. Остановили свой выбор на вершине Мижирги, с перевала Селла. До перевала путь идет по Безенгийскому леднику и на перевал подходит широким пологим снежником. От перевала до обелиска Мижирги – сплошной скальный маршрут. У нас была тридцатиметровая веревка и какой-то старый скальный крюк. По столбовской привычке, начали подъем, не связавшись. Однако, когда у меня в одном месте из-под ботинка выскочил каменный «чемодан», застучал по скалам и потом где-то внизу разбился каменными брызгами, сердце «захолонуло». Мы связались. До обелиска оставалось немного, когда пошел редкий снежок. Добрались до небольшой треугольной площадки, в заветерке под обелиском сели отдохнуть. Здесь нашли полуистлевшую записку с неразборчивой иностранной подписью «…dere…».

1948 год. Сасоров, Гусак - на Безенгийской стене

Обследовав угол обелиска, по которому нам предстояло подниматься, Виталий решил, что за оставшийся небольшой «кусочек» дня управиться до вершины будет трудно. Возможно, предстоит холодная ночевка. Учитывая мое состояние – четыре месяца беременности – подумали, стоит ли рисковать? Стали спускаться. Снег скоро прекратился. Чтобы не зря таскать крюк, забили его в скалу и последние метры до перевала спустились спортивным способом. Мы быстро добежали до Миссес-Коша, ничуть не жалея, что не взошли на вершину. Начальник траверса Гермогенов и Евгений были уже там. Нелли Казакова со своим спутником М. Афанасьевым пришли из Грузии через перевал Дыхни-ауш.

С утра начались споры. Меня не хотели брать на траверс, доказывая, что в моем положении (беременность) я буду их тормозить, не дай бог, если что случится. Гермогенов от себя прибавил, как начальник экспедиции, что он не может брать на себя ответственность за благополучный исход этого биологического акта. Он предложил нам с Нелли подождать на Миссес-Коше их возвращения с траверса. Моему негодованию не было конца… Тогда мы с Нелли решили бежать через перевал Цаннер на море в Гагры.

Рано утром вышли с легкими рюкзаками за спиной. Из вещей ничего не взяли, лишь питания на два-три дня. Да одолжили у знакомых палатку шустер, всю в заплатках.

Пересекли ледник и длинными пологими зигзагами стали подниматься к Кель-баши. Оглядываемся назад – наших траверсантов не видно. Поднимаемся медленно, не нагружая себя. Нам спешить некуда. Ведь мы «беглецы», а погони за нами нет.

После вчерашних крутых разборок ребята, видимо, решили не догонять нас. Ну и не надо!

Солнце уже здорово пригревало, когда мы на верхней площадке перед снежником перевала присмотрели себе сухую ровную площадку. Натянули свой легкий шустерок, забросили свои скудные рюкзаки – спальных мешков и примуса не брали. На ужин – вода, банка со сгущенным молоком с растертым шоколадным порошком и сухари. Как хорошо! Никто нас не тревожит, мимо нас никто не ходит. Как-то стало спокойнее.

Коротаем ночь сидя, крепко прижавшись друг к другу спинами, – так теплее. Со стены изредка летят камнепады. Такое впечатление, что камни целятся как раз в наш бивуак.

Утром встали рано, подошли к скальной стенке, высотой меньше двух метров, кое-как ее преодолели. Солнце на перевале греет уже вовсю. Передохнули и стали спускаться вниз, к Ингури. За разговорами вошли в сплошные трещины. Опомнились лишь тогда, когда один из снежных мостов передо мной рухнул и образовалась пропасть шириной около полутора метров, а нога повисла над пропастью. Выбираться до заветного правого берега ледника пришлось довольно долго. На Южном приюте познакомились с Колей Гусаком, он работал здесь спасателем. На утро Николай Афанасьевич пристроил нас на арбу, запряженную ишаком, на которой мы благополучно добрались до Гагр. С большими удобствами устроились на морском пляже в своем заплатанном шустере.

21 августа 1948 года. Кругом сплошная белесая мгла. Ветер превращается в бурю. Снег такой, что находящуюся от нас на расстоянии восьми-девяти метров двойку почти не видно. Видимости никакой. Наш путь на запад по направлению дуги стены, на эту сторону с вершины круто спускаются два скалистых гребня. В разрывах мглы их можно проследить на 50 – 70 метров, а затем они начисто растворяются в тумане. На миг нам открылся «долгожданный» путь – спуск надо начинать по правому гребню. Куда он приведет, увы, мы не знаем. Но выхода нет – нужно спускаться, продукты почти кончились. Не известно, сколько дней будет продолжаться этот неистовый буран. Приказ капитана: держаться близко, связка к связке, совсем близко. Начинаем спуск. Лезем по крутым обледенелым скалам, благословляя свои неравнозубые кошки. Впереди и на несколько метров ничего не видно. Спускаешься словно куда-то в бездну. Обледенелые заснеженные скалы перемежаются короткими сыпучими гребешками. Все в сыром и страшно замерзли. Руки закоченели, а ноги уже давно не чувствуют пальцев. Остановиться на ночевку тоже нельзя – даже вдвоем поместиться негде. Скалы настолько сыпучи, что страшно двигаться, но зато здесь за гребешком чуть-чуть потише. Метр за метром спускаемся вниз. Наконец, через два - два с половиной часа такого почти слепого лазания, почти «на ощупь» выходим на крутой «пятачок» снежника. При помощи ледорубов и очень большого нежелания ночевать на крутом открытом склоне прикрепленные как мухи к стене, удалось выкопать пещеру. После целого дня, проведенного в буране, она нам кажется уютной домашней квартиркой. По-домашнему заурчали примуса.

Опять одолевают мысли о Виталии. Но довольно! Это же я все сама хотела, к этому стремилась и не на кого мне пенять. А Виталий – это один из миллионов одинаковых особей, имя которым – мужчина.

А за стенами нашей пещеры бушует непогода, рвет и воет ветер, метет снег. Все щели закрыты, пещера низкая, и через некоторое время становится душно. Приходится в снежном проеме, где предполагается дверь, делать снежную отдушину.

Два дня просидели здесь. Без веревки выходить нельзя даже «по нужде». Изнутри кто-нибудь держит ее конец, чтобы случайно не потерялся человек. Но только ждать больше никак нельзя. Полностью кончились все продукты.

24 августа 1948 года. От Джанги-Тау по скальной «пиле», состоящей из сплошной армии острых «жандармов», до вершины Катын-Тау пробивались в течение всего дня. Особенно трудным был последний, самый высокий. Виталий все же ухитрился ползком по ничтожной ледяной кромке обогнуть этот утес, выйти на северную его стену и по узкой, забитой льдом щелке выйти на его вершину. Закрепившись и организовав страховку, сбросил веревку, по которой мы остальные выбрались. По временам ветер достигает силы урагана. Приходится цепляться за скалы, крепко прижиматься к камню и пережидать порывы, иначе сорвет вниз. Не останавливались и на отдых. Иногда ветер разрывал белую мглу, была кратковременная видимость. Ветер был такой силы, что пласты снега отрывал от склонов и нес их по воздуху. Снегопад закрывал все сплошной пеленой. На острой скальной «пиле» ничего не видно, но сбиться некуда, ни вправо, ни влево.

Вот и снежная шапка вершины Катын-Тау. Наконец-то мы сбились в одну кучу. Решили пещеру рыть здесь, на вершине. И чтобы для сугрева вскипятить чаек – погреть кишки.

У меня все еще такое враждебное чувство к Виталию, и я знаю, что это так и останется. Разве ему есть дело до того мелкого, человеческого, что так разъедает меня?

Ни ночью, ни на следующее утро прояснения в природе нет. По-прежнему со всех сторон нас обступает белесая мгла. Только тишины нет. Завывает, свистит ветер, несутся вихри снега. Уже третьи сутки мы полностью голодаем.

Вчера в уголке одного рюкзака мы нашли луковицу. Бережно и честно поделили ее на девять частей. С наслаждением ее лизали – каждый свой кусочек, стараясь продлить вкус лука во рту. Потом, конечно, съели.

И сегодня нам повезло. Опять в каком-то уголке рюкзака нашли шоколадную конфетку. Также бережно ее разделили на девять частей и по жребию раздавали каждому. Долго наслаждались, тихонько причмокивая и запивая микроскопические кусочки, на которые каждый из нас разделил свою часть, пустым кипятком.

Сидим с пустыми желудками. Несмотря на наше «критическое» положение, начинаются словесно-письменные игры, за ними – вокальный вечер. Каждый вечер во льду, снегу и скалах идут интересные разговоры. Воспоминания, рассказы о войне, анекдоты, мечты о будущем.

Никто и мысли не допускает, что мы можем не возвратиться. Наоборот, задумывается новый траверс на будущий год: Коштан-тау – Дых-Тау. Мечты о том, сколько и чего можно было бы поесть на ребре Гестолы. Следующее утро приносит нам некоторое облегчение. Ветер хотя и сильный, но стал тише. Над нами иногда просвечивает голубое небо, впереди, чуть левее, проглядывает Гестола. Быстро собрались, разобрались по связкам и начинаем спуск. Но все не так уж легко, как нам казалось и как хотелось бы. И, наконец, когда достигли плато, вокруг нас бушевала такая снежная крутень, как говорится, ни зги не видно. А на открытом широком плато буран опять такой силы, что мы с трудом пробиваемся шаг за шагом. Это какая-то отчаянная схватка, борьба со стихией за каждый метр. Пробиваемся в снегу по колено, а иногда и по грудь в метровом слое свежевыпавшего снега. Видимости опять никакой. Все девять человек идут слитной группой, а последний уже не видит первого. Позади нас остается глубокая траншея.

А буран еще усиливается. Ветер уже не свистит, не завывает, он ревет. Правильно ли мы идем по плато? Ничего нельзя предположить... и опять роем пещеру. А сил уже не столько, сколько было. Роем уже не полтора часа, а три часа. На ночь пришлось вход плотно заложить снежными кирпичами. А если это не предусмотреть, то в пещере намело бы сугробы снега. На плато творится что-то невообразимое. Ураган – это сплошной рев. Впервые сегодня вечером мы не пели. Хотя шуток было целый вагон. Настроение напряженное. Завтра при любых условиях надо пробиваться к заброске. А как? Опустит ли нас буран?

…Виталий – вечно сухой, думающий только о себе и любящий только себя. И какая мелочность. За то, что последнее время мы были с ним в ссоре, – даже не справился о моем здоровье. Пусть я плохая – согласна с этим, – но ведь это же бесчеловечно. Перед человеческой бедой свое личное должно отойти на задний план. Помню, когда он попал в тюрьму. Считалась ли я с тем, что он дважды меня обидел? Нет и нет. Пусть мы в дальнейшем должны были разойтись, но, пока он был в тюрьме, я положила все свои силы на то, чтобы найти его и вызволить…

И как несправедливо, что мать, родящая детей, еще мучается разными женскими болезнями. Бедные женщины! Каждая из них – комок страданий. Разве виновата я, что, честно родив дочку, сама принялась за тяжелые работы? Пятнадцать лет назад ты пытался уйти от меня. Ты всегда хотел быть первым. А я хотела быть для тебя первым человеком. И не отпустила тебя. После трагической смерти нашей первой дочки я ждала ребенка и хотела, чтобы мы всегда были вместе. И мы вместе пошли на Алтай, на траверс Белухи. А сейчас, через два года после тяжелых родов, мне опять так трудно. Милая моя синеглазая Галочка!

Ночью на небе увидели звезды. Ветер еще сильно метет, срывает снег со склонов, а сверху никаких облаков и туч не видно. Мы с трепетом ждали утра. Действительно, оно было такое ослепительно солнечное, яркое, но морозное. Ветер леденил кровь. Руки были в мокрых варежках, а ноги – в мокрых ботинках…

Гестола стояла перед нами, сияющая, вся розовая в утренних лучах солнца. Конечно, мы оделись в пещере, чтобы окончательно не закоченеть на сильном ветру, в ярких и абсолютно холодных жестких лучах солнца. Предохранив себя всеми возможными и невозможными средствами, мы выползли из пещеры, готовясь, как всегда, связаться веревкой.

Оглядываясь вокруг, совсем недалеко от нас, чуть повыше увидели свою бамбуковую палку, воткнутую у двери пещеры прошлой ночью. Оказалось, что это расстояние мы вчера в белесой мгле шли, держась друг друга, целый день, когда пробивались зачастую по грудь в снегу, не видя в клубах несущегося снега перед собой ни одного ориентира. Сделали дугу по склону Катын-Тау и остановились как раз под своей вчерашней пещерой. Она находилось на довольно крутом склоне, и вход в нее не был занесен снегом. А следов наших от нее не было и в помине – все засыпало и занесло.

Катынское плато высотой около пяти километров. Кавказ под нами казался седым, косматым и совсем, совсем зимним. Снег завалил склоны почти до самого ледника. За дни непогоды снег лег так низко, как ложится только зимой. До продуктов на гребне Гестолы шли меньше двух часов. Шли медленно, буквально шаг за шагом. Обогретые солнцем, сидя на камнях, устроили себе пиршество. Всем казалось, что смогут объесться. Коля хотел вылакать пять банок сгущенного молока – не съел даже и одной. Ели черную икру ложками, потом почему-то некоторых стало тошнить. Виталий прекратил «это безумие» до остановки, где приготовят горячий чай. А сейчас чуть заморили червячка и потерпим. Отдохнули, восстановили немного силы, ведь трое суток во рту, кроме кипятка, ничего не было. Спуск с Гестолы простой, но по привычке спустились в кошках. Был уже вечер, мы еще совсем не оклемались от всех физических и моральных напряжений и решили, что до Миссес-Коша нам при нашей слабости засветло не дойти. Решили ночевать… Свою последнюю пещеру мы вырыли на перемычке плеча Гестолы и начала подъема на Ляльвер. Кипятили чай и опять что-то ели, а главное, ждали, когда стемнеет, чтобы дать сигнал на Миссес-Кош. Коля Гусак – наш главный сигнальщик, удобно устроившись на чьем-то рюкзаке, с нетерпением ждал. Но вот и контрольное время – 20-30. Коля дал вспышку магния и сразу же из тьмы Безенгийского ущелья в ответ вспыхивает огромный огонь. Как же измучились наши друзья! Как они ждали этого сигнала, который все эти дни из-за бурана, пурги, снегопадов, мы не могли дать. Что они могли подумать о нас? Ведь тем, кто ждет и не знает, что делать в такую кромешную неизвестность, как тяжело! В Миссес-Коше сразу в ответ вспыхнул огромный огонь. Нас ждали, следили все время за стеной. Было невыразимо радостно. В горле застыл комок, подкатывались слезы.

Утром 29-го преодолели сложный ледопад и спустились от последней пещеры на ледник Верхний Цаннер. Последний участок пути проходил по почти горизонтальному леднику, между трещин. Через три часа нас принимали на Миссес-Коше.

Как же тускло без любви и дружбы! И, видимо, любовь к мужчине ничто не может заменить. Даже любовь к детям. Это все не то… Но дети – это все же главное в жизни. Заниматься с ребятами! Учить их, видеть их, наслаждаться всеми их шалостями, горестями и даже хулиганством, видеть, как под твоим влиянием они выправляются и растут. Конечно, и без любви, и без дружбы я привыкну. Мне даже иногда кажется, да была ли любовь-то? Не моя ли это выдумка – дружба с Виталием? Оглядываюсь на Безенгийскую стену и вижу – многое можно вспомнить.

1948 год. Команда после Безенгийской стены