Альпинисты Северной Столицы

НЕПРАВИЛЬНОЕ ВОСХОЖДЕНИЕ 

Виталий Абалаков

9 мая 1982 года. День победы советского альпинизма. Дружная команда советских альпинистов взошла на Эверест по сложнейшему маршруту. Это была победа каждого спортсмена, победа тренеров и всей команды в целом. Это была большая победа ветеранов альпинизма, десятки лет стремившихся к восьмитысячникам. Однако первый советский альпинист Владимир Балыбердин, ступивший на высочайшую вершину мира, назвал это восхождение неправильным. Возможно, Владимир с вершины Эвереста увидел новые пути к новым высотам, но не об этом сегодня разговор. Мне бы хотелось вспомнить о своем неправильном восхождении. Восхождении, совершенном на переломе накопления альпинистского и организационного опыта, ставшем пробным камнем, переломным моментом в жизни, когда от жадной погони за новыми впечатлениями и приключениями, после многих лет восстановления физической формы – ликвидации последствий обморожений и ампутаций, с большим трудом удалось перейти к серьезной и кропотливой работе по подготовке спортивных экспедиций, в которых, наряду с формированием и ростом команды, самое большое внимание уделялось вопросам безопасности.

2 июля 1936 года. Лоренц Саладин, Леонид Гутман и Евгений Абалаков выезжали на поезде из Москвы в Среднюю Азию. На вокзале были улыбки, цветы, пожелания успехов. План на летний сезон был прост: заехать в Туркестанский хребет, поработать на оловоразведке недельки три, потом встретить Мишу Дадиомова и вчетвером пойти на Хан-Тенгри – «Повелителя духов», чарующую пирамиду среднеазиатских гор. Однако в конце июля заболел Леня Гутман.

В эту экспедицию на Хан-Тенгри я не собирался. Летом был на Кавказе, руководил двумя сменами школы инструкторов ВЦСПС, а потом с половины второй смены меня мобилизовали в школу инструкторов ЦДКА, и я метался по Кавказу между двумя этими школами. Потом с командирами, закончившими школу ЦДКА, вдесятером, мы совершили темповое восхождение на Дых-Тау. В армии это было тогда большим достижением. После восхождения я получил в Терсколе телеграмму из Фрунзе. Брат просил – выручай, помоги, экспедиция разваливается, Гутман заболел, положение безвыходное. Втроем идти на такое восхождение было безумием. Я некоторое время колебался – в высокогорную экспедицию я не собирался – можно было только рассчитывать на помощь брата, с другой стороны, – не поедешь – всю жизнь потом будешь себя корить, если там что-нибудь случится. Я срочно собрался, взял с собой на всякий случай списанные армейские валенки, громоздкий фанерный ящик с кое-каким снаряжением и едой и поехал. После очень тяжелой жаркой дороги добрался до Иссык-Куля. Пересекал озеро при сильном пронизывающем ветре на маленьком пароходике. Волны сомнений и переживаний охватывали меня. Добрался до Каракола. Там я рассчитывал немножко отъесться и передохнуть. Экспедиционеров на месте не было, разбрелись по окрестностям.

Вечерело. Мы с Женей сидели на ступеньках крыльца и тихонько беседовали; настроение у нас было самое мрачное – экспедиция, первая экспедиция, которой он взялся руководить, была под угрозой срыва: у Ленца (главного инициатора этой микроэкспедиции) не было пропуска в погранзону. Он приехал в СССР через Коминтерн, а экспедиция организована отделом ФК ВЦСПС, и кто виноват, что пропуска нет, я так и не смог понять… Поручены хлопоты во Фрунзе Лене, но от него пока известий нет, а время уходит…

– Ведь ты в прошлом году без Москвы оформлял Ленцу пропуск на Трапецию?

– Да, но то был армейский учебный поход, а я приглашен руководить восхождением и мог выбрать себе помощника, а они сами здесь хозяева…

Долго сидели в тягостном молчании, наконец, я не выдержал:

– Хорошо, я съезжу во Фрунзе, но ты ж понимаешь, что у меня нет даже удостоверения, что я участник экспедиции, нет пропуска, который нужно получить по месту жительства.

– Что-нибудь придумаешь…

Вместо отдыха – опять тяжелая дорога во Фрунзе.

Автомашина, поднимая столб тончайшей рыжеватой пыли, отчаянно сигналя, пробиваясь сквозь строй ишаков, лошадей, толпу груженых женщин в черных паранджах, вкатилась к базару.

Хоть и очень любил я пеструю сутолоку азиатских базаров, но сейчас было не до них – скорей повидать Леню, узнать, как дела с пропусками.

Больница – место известное, а вот Леню проискал там по всем закоулкам долго, пока не обнаружил в садике уткнувшимся в книжку. Тихонько подошел сзади и нежно прикрыл ему глаза ладошками…

– Соня? Аля?

– Витя! – и подсел рядышком.

Он расхохотался громко и смущенно.

Вид у Лени был прекрасный. Загорелый, упитанный – он совсем уже не походил на больного. Он забросал меня вопросами о делах кавказских, об общих знакомых, но когда я спросил его о пропусках, он как-то «завял».

– Был два раза в комендатуре; дежурный сказал, что пропуска иностранцам оформляет только Москва и что с комендантом на эту тему разговаривать бесполезно. Наверное, придется поехать куда-нибудь в другой район, не пограничный…

Мы съели по порции мантов, запили терпким зеленым чаем и разошлись: Леня пошел куда-то за своими вещами, а я побрел к погранкомендатуре. Шел как на Голгофу: перед глазами всплыли грустные лица брата и, особенно, Ленца, которому так хотелось попасть на Хан-Тенгри, который вложил в эту поездку все свои скромные сбережения… Ленц, Ленц! На что бы я сейчас ни пошел, чтоб вернуть твою обычную улыбку… Вот такую – и неожиданно перед глазами в памяти развернулась газетная страница, а на ней крупно три фигуры: улыбающийся Ленц, в середине – суровый начальник нашего восхождения на Трапецию – полковник Кичаев и я. Тогда Ленц был моим заместителем и своим трудолюбием, умением научить и организовать людей, своей громадной физической силой, высокой выносливостью и впечатляющим внешним видом заслужил уважение и любовь среди бойцов.

Мое обалдело-счастливое лицо и застывшая среди тротуара полувоенная фигура, видимо, впечатляла: кто-то громко фыркнул, и, вынырнув из потока стремительных мыслей, я подтянулся и кинулся вперед. Куда? Первый же встречный ответил, что библиотека за углом, и через пару минут я стоял перед окном выдачи, за которым сидела и что-то сосредоточенно подклеивала совсем юная киргизская девушка.

– Спасите!.. – произнес я свистящим шепотом. Она быстро подняла глаза – такие умные и серьезные, что я сразу смутился.

– Простите… Я из Москвы, альпинист, Абалаков… Мы – на Хан-Тенгри, а пропуска не у всех.

Она улыбнулась светло и просто:

– А я вас знаю. У меня брат – альпинист. Хотя и не знаменитый, но горы любит и все о них читает… И я тоже! У меня альпинистское хранится в отдельном шкафу…

Она юркнула куда-то в сторону, звякнула ключами и стала выкладывать на стол аккуратно перевязанные пачки с ярлычками: пик Сталина, пик Ленина, Олово, Трапеция…

За несколько минут я отобрал, с ее помощью, все самое броское и взглянул на нее вопросительно – ведь это ж для нее…

– Ничего… Берите. Желаю удачи! До скорого свидания!

Я представился дежурному коменданту погранкомендатуры и по-армейски, четко изложил суть вопроса. Рассказал, что Лоренц Саладин два года проработал в оловоразведке в Туркестане, поднимал на большие высоты грузы экспедиции и оборудование, был моим заместителем во время восхождения роты Среднеазиатского военного округа на пик Трапеция. Нам удалось организовать восхождение на шеститысячник 78 человек при полном боевом снаряжении, даже со станковыми пулеметами. На вершине мы устроили импровизированный парад, дали залп из винтовок.

– Смотрите, – показал я на фотографию мощного Ленца – он практически красный командир.

Оказалось, дежурный комендант много знал о высокогорной подготовке бойцов САВО. Он сказал, что альпинизм, суровые горные переходы – лучший способ подготовки молодого бойца. Возвращаясь к вопросу о пропуске для Лоренца, он спросил:

– Вы знаете, что разрешение на пропуск иностранцев в погранзону дает только Москва? – Я утвердительно кивнул. Посмотрев еще раз на фотографию, улыбнулся и сказал:

– Красный командир, вы говорите? Красному командиру надо помочь. Будем отправлять запрос в Москву. – И дал распоряжение на оформление документов.

В ожидании пропуска мучительно тянулись дни, время уходило, в горах наступала осень, пора неустойчивой погоды – буранов, снегопадов и лавин. Время шло, Леонид стал чувствовать себя гораздо лучше и, когда был получен пропуск на Ленца, решил тоже идти. С высокогорным снаряжением у меня были большие проблемы. Оставалась слабая надежда отговорить ребят от восхождения в связи с поздними сроками и плохой организацией.

Я и раньше говорил с Женей о безопасности путешествий, об организации экспедиций. Давай, говорил, соберем хорошую команду, будем регулярно тренироваться, подготовим нормальную экспедицию, будем ходить надежно и аккуратно, но времени на серьезную совместную работу не хватало, а Женя смело бросался в любую авантюру. Да и оценка предыдущих высотных восхождений, в целом, была достаточно неоднозначна. Пик Сталина – только один взошедший. Пик Ленина – взошли только при второй попытке. Да ведь это были хотя бы экспедиции. И здесь состоялся жесткий разговор. Опять идем на авантюру? Сроки поздние, практически осень, без заброски и высотной акклиматизации, малой разношерстной командой, без вспомогательной группы, без радио. Идем без серьезного высотного снаряжения. Не говорю про себя, что идти на Хан-Тенгри придется в наспех собранном и плохо пригнанном высотном снаряжении, в списанных армейских валенках, – разве это высотная обувь? Евгений ведь шел в обувке, в которой взошел на пик Сталина. Однако сытый голодного не понимал. А что было «за»? Шумные возражения: уйти, вернуться, а как же престиж? Серьезным аргументом было – деньги потрачены, чем отчитываться будем в Москве? Ведь на кону была и репутация первого восходителя на пик Сталина. Но перевесило все мнение Ленца, который считал, что надо обязательно предпринять попытку восхождения на Хан-Тенгри. Тень надвигающейся войны сгущалась над Европой, и Ленц чувствовал, что следующей попытки у него может и не быть. Решили так – у меня какая-никакая, но все-таки акклиматизация на Дых-Тау, у троих ребят – в Туркестане, правда, у Миши с набором высоты было слабовато. Идем быстро, без предварительной заброски и акклиматизационных восхождений. Ну, повернем назад, если не сможем подняться, – обманывали мы себя. На том и остановились.

Быстро собрали караван и тронулись в горы. Через перевалы Кара-Кары, Беркут и Тюз с семью вьючными лошадями двинулись к подножию пика. В пути питались неважно – утром и вечером. Сырые дрова плохо горели. За поляной Мерцбахера встретили алмаатинцев. Измученные, обгорелые от нестерпимо ярких солнечных лучей – трое из них дошли до вершины.

Наш путь к вершине с каждым шагом усложнялся. Пройдя сильно пересеченные ледники, мы подошли к полосе трещин. Одна из лошадей неудачно прыгнула через трещину и провалилась. Целый час мы работали ледорубами, спасая лошадь, на веревках вытаскивая ее из ледовой пропасти. Киргизы давно поговаривали о возвращении. На следующий день караван отправили вниз. Поставили палатку базового лагеря, погода стояла хорошая. Было полнолуние. В ночь, как только снег сковало морозом, двинулись дальше. На высоте 5600 метров выкопали большую снежную пещеру для укрытия.

Погода меняется. Начался снежный буран. Два дня мы сидим в пещере, не можем выйти. Наконец вышли. Продолжаем восхождение. Идем все выше и выше.

На следующий день над нами ясное небо, но все долины завалены тучами. По снежному гребню подходим к вершине. Ее шапка, с торчащими из-под нее глыбами, сегодня совершенно ясно видна. Беспрерывно двигаемся. Вот он, наконец, гордый, неприступный Хан-Тенгри! Это была необычайная радость для всей нашей боевой пятерки. Столько трудностей преодолено!

На вершине хмурого Хан-Тенгри мы провели 40 минут и начали спуск. К вечеру Саладин и Миша заявили, что чувствуют себя плохо, пальцы на руках начинают обмерзать. Мы приняли необходимые меры, но растирания ничего не дали.

Это были дни, когда на Хан-Тенгри была чрезвычайно неустойчивая погода: свирепствовали бешеные бураны и температура резко падала до минус тридцати градусов.

Продолжаем спуск. Ленц торопится выйти раньше. Он чувствует, что силы уходят – еще немного, и он не сможет самостоятельно спускаться. Группа делится – Ленц, Леня и Женя втроем выходят раньше вправо. Мы с Мишей задерживаемся – выпили теплого питья, потом идем прямо вниз: жуткий холод, ураган, сильно мерзну, страшный день… Миша совсем плох.

Сначала Миша спускался на моей страховке, потом подходил я. Несколько часов я спускал его по крутому склону, он как-то закреплялся, упираясь каблуками в скалы, потом я быстро спускался к нему и снова травил веревку. В разбитый левый валенок засыпался сухой снег. Спуск шел медленно, стыла нога, руки.

– Оставь меня здесь, хоть сам спустишься… Не мучь, видишь, не могу… Да мы к пещере не спустимся до ночи…– говорил Миша.

Решаюсь на очень рискованный шаг.

Негнущимися пальцами смотал веревку, повесил через плечо. Сел на склон, опершись плечом на Мишу. Решил съехать вниз по кулуару. Это был наш последний шанс вдвоем остаться в живых. По такому крутому склону никогда не глиссировал сидя. Ураган бушевал – жутко свистел ветер, крутила поземка, налетал туман. Скорость начинала нарастать. В летящей мгле трудно контролировать скорость спуска – из последних сил налегал на рукоять ледоруба, тормозил, скреб зубьями кошек по шероховатому льду, согнутые ноги от многочасового напряжения ломило, иногда сводило судорогой. Легко представлял, как на мгновение ослабишь усилие торможения, и по кулуару вниз все скорее и скорее полетят кувырком два тела.

Остановились; можно встать, распрямиться, какое счастье – неужели спустились!? Ребята должны быть раньше – их нет…

На негнущихся ногах спускаюсь пониже, оглядываюсь: где-то здесь была пещера…

После снегопада и бури – все под пеленой снега, а никакого ориентира не оставили. Где она?

Тяжело стоять…

В раздумье опустился на рюкзак… Миша ложится рядом, поджав руки и коленки к груди. Нет мыслей. Стучит пульс и в такт: где – где – где… Без пещеры – конец!.. Смотрю на воткнутый ледоруб – нужно зондировать, искать, и безвольное – зачем? Снег глубокий, все равно не нащупаешь, подойдут ребята, тогда вместе откопаем. Ветром разогнало туман на склоне – далеко вверх видно – нет ребят! Неужели что стряслось?

Застонал, сжался Миша, если заснет – замерзнет, ведь весь мокрый…

Представить. Закрыл глаза, стал вспоминать склон, скалу, что недалеко от входа в пещеру, вал из комьев, выброшенных тогда изнутри. Несколько раз открыл – закрыл глаза, привязывая то, что возникало в памяти, к склону, гребню. Не здесь – правей, выше… Вроде там. Встал, не залезть бы на свод пещеры – обвалишь, второй не хватит сил выкопать…

Зажав ледоруб между ладонями, стал методично вкалывать его в снег по самую головку, продвигаясь вдоль склона, туда – немного выше – обратно. Внимание раздваивается: прощупывать снег и стоять, не упасть: ноги не только «ватные», но и утратили осязательную чуткость – стоишь как на одних пятках…

Прошел несколько раз – ровный, глубокий снег, по склону мечется ровный снег поземки, и так холодно, как будто кровь совсем перестала греть: дрожь, слабость, безразличие. Бросить? Повернулся – Мишу почти занесло – может так ему теплей, но надолго ли?

Еще один ряд, еще… и вдруг показалось, что ледоруб пошел чуть туже… Кольнул дальше – мягко; повыше – снова твердый слой на глубине полметра. Прощупал кругом – твердая полоса шла, снижаясь, – похоже на вход… Лопатка у ребят, а вход глубокий, метра полтора – наверное, весь забит снегом – как же прокопать?

Ногой стал отбрасывать снег: трудно, больно; чем глубже – трудней, снег ссыпается обратно, а выбрасывать нечем. Крикнул Мишу – зачем? Не знаю… Он поднял голову, кивнул и пополз ко мне. Я всунулся по плечи в яму и стал по-собачьи выкидывать снег назад, часто ложась, чтоб отдышаться. Приподнял голову – показалось, что под сводом входа трещинка, затканная снежными кружевами; сунул туда руку – она вошла без труда и повисла где-то в пустоте; хотел расширить отверстие, всунул вторую руку, голову и вместе со снежной пробкой рухнул вниз.

Дома, в пещере… Пахло дымком, керосином, сыростью… Открыл глаза, стряхнул снег: сыроватый, подкопченный свод осел, прогнулся; слева у стенки стояли консервные банки, какие-то мешочки. Полумрак, тишина. Работа согрела – стало теплей. Отполз в дальний конец, где повыше, сел. Во входе показался Мишин рюкзак, потом показался угол моего, который толкал перед собой Миша; я подхватил, потянул его к себе. Долго пытаюсь развязать шнур. Снял рукавицы. Пальцы мертвенно-белые; прижал их к щекам – мягкие, холодные как лед, но не болят и ничего не чувствуют. С великим трудом, зажав ледоруб между ладонями, подсовываю клювик под оледеневшие ремни и снимаю кошки. Валенки мокрые, правая нога сильно болит, левая – не чувствуется совсем.

У тройки дела не лучше. На спуске начался сильный буран, Леня Гутман в одном месте снял рюкзак, и порывом ветра его сдуло вниз по склону. Леня попытался его удержать и отправился за ним. Порывы ветра были страшны. Он пролетел почти 200 метров по склону, получил тяжелые ушибы. Лежал без сознания. Мы настолько уже обессилели сами, что могли только ползти. Кое-как подползли к Гутману, уложили его на палатку и волоком подтащили к пещере. Мы были настолько переутомлены переходом, что не чувствовали, как спали эту ночь. Оказывается, я и Дадиомов лежали в большом озере воды, за ночь натаявшей в пещере.

На следующий день пытаемся спускать Леню. Упаковали его в палатку, как в кокон. По глубокой траншее свежевыпавшего снега с огромным трудом протащили его метров на сто вниз, пока совсем не обессилели. Укутали Леню, как могли, и оставили на ночлег «на выселках». Сами поднялись на ночевку в пещеру. Женя несколько раз спускался к Лене, подкармливал его.

В последний день спуска Леня смог идти сам. На крутых склонах приходилось спускать Леню и Мишу. На последнем крутом спуске, когда Ленц опять пошел вперед, сверху послышался шум и наш путь пересекла огромная снежная лавина. Тревожимся за Ленца, однако он первым подходит к нижней палатке, затем я и Женя, с Леней в середине, а последним приходит Миша.

В палатке посмотрели друг на друга – у Ленца, Миши и меня были сильные обморожения, мы больше походили на скелетов, так исхудали от этой тяжелой работы.

Что ж делать? Ведь по договоренности караванщики должны вернуться на поляну Мерцбахера через три дня и ждать нас там. Подождут пару деньков, потом, может быть, не выдержат, двинутся навстречу, т. е. встретимся с ними еще через неделю… А за неделю наша команда даже до середины морены не доберется, а ведь еще не меньше десяти дней потребуется на транспортировку пострадавших до Каракола, ближайшего населенного пункта, где окажут настоящую помощь. Во что бы то ни стало нужно вызвать караван – наверное, он уже на поляне Мерцбахера – караванщикам там нравится, там хорошая трава, охота, продукты, оставленные алмаатинцами. Но кто пойдет?

Ленц и, тем более, Миша в очень тяжелом состоянии. Мог бы пойти Леня – ноги у него целы, но он пока что вполне невменяем; Женя необходим здесь – кто-то должен варить, кормить с ложечки, снимать штанишки…

Неужели мне? Правая нога ничего, обморожена не очень – конечно, кожа сойдет, но, поскольку болит, значит живая, а вот левая – безнадежна – почернела, вздулась, опираться можно только на пятку… Одолевала высокая температура, слабость. А ведь до поляны больше двадцати километров – и не по тропе, а по хаосу льда и камня. Дойду ли?

Неожиданность – снег на участке, где десять дней назад были видны все трещины, оказался по колено… Подмерзшая за ночь настовая корка то держала, то неожиданно проваливалась, и великого труда стоило устоять, а главное – трещины затаились под белым толстым покровом и ледорубом не везде прощупывались. Но идти в наклон и зондировать перед каждым шагом было тяжело, кружилась голова, через каждые несколько шагов приходилось останавливаться и, когда неожиданно проваливался наст, мелькала мысль – в трещину! Ой, как же хотелось стать невесомым, или вернуться назад… Но идти нужно, нужно…

По данным гляциологов, толщина льда в среднем течении ледника Иныльчек около полукилометра, стало быть, и трещины могут быть очень глубокими. Послушное воображение рисовало картину провала, судорожную попытку уцепиться за край, срыв, а дальше? Конструкторская привычка прорабатывала все возможные варианты, масса слышанного и прочитанного о случаях в трещинах взвинчивает воображение, и перед мысленным взором несутся кадры яркие, но мало радостных. Стоишь – и страшно сделать следующий шаг.

Ранее не раз случалось падать в трещины, но тогда была связка и крепкие руки друзей: синяки и ссадины не учитывались, вылезешь – и пошел дальше. И такая тоска взяла по веревке, и так противно показалось одиночное хождение в горах… Дошел до середины. Не провалился – как-то спокойней на душе стало: безнаказанность, или перегорел, отупел?

Вот и большая средняя трещина, которая хорошо запомнилась – трудно было перетаскивать сани; справа, в глубине, журчит водопадик – где-то над ним снежный мостик, иначе трещину не перескочишь – какой я сейчас прыгун? Прощупал – есть мост! – перешел тихонько, затаив дыхание: может, мост подтаял? Если дальше так пойду, как шли с санями, то впереди с десяток нешироких трещин. Впереди, на далеком гребне морены, заметил дощечку – она белела у черного камня – туда! Но замотался, проминая следы в глубоком снегу, так, что еле волок ноги, сел отдохнуть. Посмотрел на свои почерневшие руки – от них стал исходить трупный запах – я гнил заживо. Но все-таки с трудом встал и пошел дальше, упорно, как автомат. Гигантская тень хищной птицы преследовала меня. По леднику шел живой мертвец.

Снег стал немного мельче, легче идти; укол – шаг, укол – шаг… и вдруг ноги скользнули влево по какой-то косой трещине, и через мгновение я повис, ударившись локтями, с головой, накрытой рюкзаком и снегом. Попытался упереться ногами в стены трещины, ноги скользнули и снова повисли… Отчаянным усилием закинул ногу вверх, она попала в какую-то расщелинку, и я перевалился на край трещины и судорожно отполз в сторону. Лежал долго, почти без сознания.

На морене увидел ясные конские следы – караванщики не стали ждать намеченного срока и прошли наверх на поиски. На ночевку устроился под камнем. На следующий день меня подобрал караван.

…Ленц умер в седле. Покоритель вершин Альп и Пиренеев, Анд и Кавказа, крутых стен и пиков Туркестана, закончил свой путь у подножия суровых северных семитысячников. Этот прекрасный горовосходитель лишь немного не дожил до своего сорокалетия. Как мне кажется, он был поморожен меньше нас с Мишей, однако со свойственной ему энергией стал бороться за свое быстрейшее выздоровление – начал керосином протирать места обморожений и умер от общего заражения крови. Мечта Лоренца Саладина сбылась – он взошел на гигантскую мраморную пирамиду, но кровавая гора не отпустила его от себя. Настоящий альпинист остается на горе. Er war ein guter Kerl. Er war ein guter Leiter. Er war der beste von allen – он был лучшим из нас. Жалостливая мыслишка посещает меня – неужели скоро и наша с Мишей очередь?

…Усталая лошаденка с трудом преодолевает последний крутой подъем к последнему перевалу; остановится, отдышится, и снова рывками, проскальзывая и спотыкаясь на мелкой осыпи, вскарабкивается на несколько метров… Если б я держался в седле как следует, ей было бы легче, но я могу опираться только на правое стремя, да ладонями придерживаться за переднюю луку, чтоб не свалиться назад. И, когда она останавливается, я могу о чем-то думать – верней, ловить обрывки мыслей в замкнутом сознании: к вечеру бы добраться до клепочного завода… Там должна ждать автомашина… Спуск тяжелый.

Впереди идущие лошади скрываются за перегибом – перевал! Нестройный гул радостных голосов – что там? Постепенно открывается идущая вниз долина с темными силуэтами тянь-шаньских елей по боковым ущельям, потом широкая поляна сразу под перевалом и на середине, как игрушка, маленький белый самолет… и две черные фигурки рядом, увидели, машут руками! Даже перехватило дыхание – комок в горле, в порыве благодарности подступают слезы: как посадили машину – ведь высота большая и поляна эта – совсем не аэродром! С гиком рванулись вперед пограничники, и моя лошадушка, из последних силенок, торопливыми шажками устремилась за ними…

Лошадь косится на самолет, воротит в сторону… Пограничники снимают меня с седла, и я с наслаждением растягиваюсь на душистой, мягкой траве. Подбегает пилот, представляется: Нестеровский, Алексей… Прилетевший с ним врач быстро шагает к группе, где М.Т. Погребецкий командует у Мишиных носилок: их сняли с лошади, положили на землю; врач наклонился, слушает, что-то спрашивает. Сквозь полуприкрытые веки вижу, что он идет к нам, останавливается, смотрит на меня и ничего не спрашивает – вид мой достаточно выразителен…

Вместе с пилотом идут к самолету, о чем-то спорят, долетают слова: «… сразу двух… больница… скорей… тяжело…».

Мишу подносят к самолету, укладывают и пришнуровывают к специальным носилкам и вталкивают в чрево самолета, под фюзеляж. Крупная фигура пилота как-то не вяжется с маленьким санитарным У-2, а он с трудом втискиваясь то в переднюю, то в заднюю кабину, вытаскивает оттуда какие-то брезенты, тросы, колодки и бросает на землю. Врач просит меня на посадку, я пытаюсь сесть, но от напряжения все пошло кругом…

Пограничники подняли, поднесли, усадили во вторую кабину, почему-то говорят вполголоса…

Пилот стоит рядом и смотрит на «взлетную дорожку» – натягивает летные рукавицы – краги, потом, как бы очнувшись, снимает и бросает их на брезенты; думает несколько мгновений и сбрасывает туда же свою летную куртку… Вскочил в переднюю кабину – весь самолетик заскрипел и качнул крыльями. «Держитесь, ребятушки, пока не наберу полный!» – крикнул Алексей. Все уцепились за самолет, кто-то крутанул винт, мотор застрекотал, сперва с перебоями, потом ровненько, на прогрев.

За много дней первый раз ощутил ликующее, гордое – что вот-вот, как птицы, взмоем в небо и через несколько минут приземлимся в Караколе… Мотор взревел, люди, как телегу из грязи, рванули самолет вперед и рассыпались в стороны. Машина плавно покатилась, покачиваясь; луг двинулся навстречу, начало покидывать и побалтывать во все стороны; хотел схватиться за борта, вспомнил, что нечем, и, согнувшись, расперся локтями и коленями.

«Как-то там Мишучек – ведь он как в темнице…» – мелькнула неожиданная мысль, и в тот же момент раздался хруст, машина резко качнулась влево, развернулась рывком, и, пропрыгав с десяток метров вдоль обрыва, легла на крыло и замерла…

Пилот вспрыгнул и исчез под фюзеляжем; вынырнул с другой стороны, глухо произнес:

– Ничего страшного. Лопнула крестовая растяжка. Сообщим, завтра сбросят.

На следующий день самолет с Мишей все-таки взлетел, а я продолжал путь к Караколу на выбившейся из сил лошаденке.

… В больнице узнаем – не повидав нас, Женя с Леней уехали отдыхать в Каракольское ущелье – благо, от экспедиции осталась порядочная сумма, вспомнят ли о нас? Брат, хоть и горько переживал неудачу, но уже думал о новых восхождениях. А мы с Мишей – жертвы Великой горы – перешли на гособеспечение, если хоронить будут, так тоже за казенный счет…

За мной и Мишей приехали Валя и Гок Харлампиев. На вокзале в Москве были слезы, цветы, поздравления.

Крыленко, милый Николай Васильевич, меня жестко отругал за эту экспедицию. Ребята возмущались – нет жалости! А как он был прав – какой же это пример молодым?

Всю жизнь меня мучил вопрос – кому и зачем бросился я помогать?

После ампутации 13 пальцев на руках и левой ноге годами тренировок и упражнений пришлось заплатить за возвращение в большой спорт, за право стать капитаном команды «Спартак». Впереди замаячили непокоренные вершины Кавказа, Памира, Тянь-Шаня, виднелись пути к восьмитысячникам Гималаев.

Но в дальнейшем хотелось бы участвовать в более правильных восхождениях.