Альпинисты Северной Столицы

ГОРЫ В МОЕЙ ЖИЗНИ (1971-1977)

(продолжение. В начало)

Слезин Юрий

вулканолог, доктор наук,

 МС СССР

К сожалению, это объективная реальность: командуют и руководят наглые и беспринципные. И нельзя сказать, что совсем они не эффективны, они добиваются успеха. Вот и без Аграновских не появилось бы так быстро столько кмс-ов и снежных барсов на Камчатке, а Федотов сумел организовать и обеспечить изучение Толбачинского извержения. Но их успехи кратковременны, а конечный результат в итоге отрицателен.

Таким образом, я влился в камчатский альпинизм, но реально работать начал лишь годом позже, когда удалось утвердить круглогодичный сбор на базе общества «Урожай». Зимой 1973-1974 года восхождений мы совершать не могли, и летом 1974 года камчатцы могли выезжать только, чтобы работать инструкторами. И я выехал сам по себе в большой отпуск с большой программой. Июль - сбор с волгоградцами Оли Дончак в Дигории. Август - с гатчинцами в «Высотнике» в ущелье Ванч. А перед всем этим, имея немного времени, я заскочил в Алибек, где просто поработал инструктором со значкистами Опять дважды поднялся на самую популярную у значкистов вершину Сулахат, а для себя сходил на красивую вершину «гордый красавец» Эрцог, возвышающийся над Алибекским ледником. А еще я побывал на нестандартной «единичке» - пике Кап, возвышающемся прямо над лагерем Алибек на другой стороне реки. Такая единичка есть далеко не у каждого. На ней побывало гораздо меньше народа, чем, например, на прославленной Белалакае или на Домбай-Ульгене. Я горжусь, что у меня почти двадцать разных «единиц». Столько нет почти ни у кого. Пятерок по нескольку десятков есть у очень многих, а единиц - нет. Гора любая интересна: «Лучше гор могут быть только горы, на которых еще не бывал». А из них лучше те, на которых «никто не бывал», или бывали немногие. Эльбрус красив, и он высшая точка Кавказа, но его привлекательность несколько снижает то, что уж слишком много народа там уже побывало. И на красавице Ушбе, и вот теперь уже и на Эвересте… Как-то досадно, что самые славные горы начинают «затаптывать», хотя и понимаешь, что это неизбежно.

В Дигории у нас была экспедиция. Мы челноками затащили лагерь на поляну Нахашбита, высоко поднятое висячее плато, с которого все вершины Дигорского отрога совсем близко - перепады чуть больше километра. Этот отрог - Дигорский хребет - отходит почти перпендикулярно от главного хребта и представляет собой плотную группу крутых скальных вершин, высотой между четырьмя и четырьмя с половиной тысячами метров с большим количеством маршрутов от третьей до пятой категории.

Тут я познакомился с Ольгиными ребятами, которых она готовит исподволь к экспедиции на Хан-Тенгри. Неплохие ребята, но неоднородный состав и очень малоопытный пока. Еще года два минимум, не считая этого года, надо их натаскивать. Начальником сбора тут был не я, Ольга пригласила на эту должность некоего Михаила Рожкова, ранее мне не знакомого мастера спорта и старшего инструктора. Он оказался очень приятным в общении товарищем, разумным, грамотным и спокойным, но уже прекратившим активные занятия альпинизмом, хотя ему было всего сорок девять лет. Здоровье у него уже слегка похилилось, и он отдавал себе в этом отчет и никуда не стремился, но от души хотел помочь Ольге в ее усилиях. Я же был активным тренером, и мы с Рожковым прекрасно сработались.

Сбор прошел хорошо. Программу выполнили, и мы с Рожковым порадовались за Олю, ее коллектив был дружным и подрастал на глазах. Сама она тоже была довольна. Под конец мы сделали одну пятерку-А. Суган-Баши по гребню. На этот маршрут смогли выйти двое лучших из участников, и пошли все тренеры - Ольга, я и даже Рожков, который говорил, что, конечно, уже не тянет, но хочет сходить еще разок на последнюю в жизни пятерку-А. Мы, конечно не возражали. Прошли большую, несложную, часть гребня и рано встали на ночевку под ключевым участком - крутым взлетом, рассеченным камином. Камин смотрелся сложно, но проходимо без чрезмерных ухищрений, и одновременно просматривался и возможный обход.

Вечером, пока лагерь устраивался, я с лучшим из участников решил пойти в двойке посмотреть вариант обхода взлета слева по стене. Обход оказался не очень сложным, и мы в хорошем темпе сумели добраться до самой вершины. На всякий случай оставили записку за всех, что, конечно, было нехорошо, и спустились к ночевке. «Можете не ходить дальше»- сказал я, но народ, естественно, возмутился и осудил нас, особенно Рожков и Ольга. Так что утром пошли наверх все вместе. Я опять пошел первым, но на этот раз строго по описанию, по гребню по камину. Выход интересный, несколько посложнее, чем найденный нами обход, так что я получил удовольствие от лазания по новому пути. Все были довольны и, особенно, Рожков, который уже не думал, что ему доведется еще раз сходить на приличную гору.

Ольга приглашала меня тренером к своим ребятам и на следующий год. Тут они собирались провести сбор уже поближе к «Хану», в Караколе, в районе любимой Ольгиной горы - Джигита. Но я отказался, так как с Камчатки и от вулканов не мог уже ездить в отпуск каждый год. И там, в Караколе, она погибла. Погибла вся группа в лавине при спуске с пика Каракольского, на который они поднялись по новому пути. Вместе с Ольгой погибли и два знакомых мне ее лучших участника, те, с которыми мы совершали восхождение в Дигории на пятерку - первую для них, последнюю для Рожкова. В сильную непогоду их смело с гребня на ледник и, видимо, похоронило в трещине так же как и Нелидовских МГУ-шников в 1960-м в Безенги под Гестолой. Не нашли никого, только несколько случайных предметов, в частности, вязаную шапочку Ольги.

А я 1975 год провел в поле на вулкане Малый Семячик, вулкане Крашеннинникова и под конец на извержении Толбачика, которое было некой вехой и для меня и для нашего института. В 1975 году на Камчатку перебралась и Ира с Юлей, и мы зажили вместе, постепенно благоустраиваясь. Сразу для них началось знакомство с Камчаткой, а Камчатка - это Тихий океан, горы и вулканы, снег и лыжи. Прилетели они пятого мая, а это на Камчатке еще лыжный сезон с солнцем и загаром. Четырехлетняя Юля встала на лыжи и успела их освоить. У нашего Института, точнее у спортсменов-водников была тогда своя хижина у сопки Микижа по дороге в Паратунку, построенная молодым тогда коллективом, благодаря организаторским усилиям Азиза Алискерова. Мы там провели пару дней, и там Юля и сделала свои первые шаги на лыжах. И там же ей удалось переночевать и одну ночь в снежной хижине-иглу, которую мы специально построили неподалеку от большой деревянной. Иглу была - загляденье! Идеальный купол-полусфера, как раз на троих с входом снизу туннелем через пол, чтобы не тянуло холодом, в середине потолка на проволочке подвесили свечку, и ночью снежный купол светился изнутри мягким, загадочным светом. Первое восхождение совершили на Мишенную сопку для обозрения города и ближайших окрестностей, еще по снегу, а потом - в поле.

Первое короткое поле - вместе. Неделя на Малом Семячике - режимные наблюдения, померить температуру и теплоотдачу и отобрать пробы воды из озера. «Ильич» - Виктор Ильич Андреев, я, Ира и Юля. Заезжали в Жупаново пароходом, и дальше пешком два дня до вулкана - все прелести, вся экзотика. Пароход, рейдовая разгрузка, тронулись вечером и добрались в первый вечер только до кордона заповедника у пихтовой рощи - километров пять-шесть от поселка. Маленькая Юля проехала эти первые километры в сумерках на моем рюкзаке, где сразу же заснула. Утром тронулись уже в основной путь по тропе вдоль реки Старый Семячик. Тут Юля шла уже своими ногами, только иногда приходилось ее сажать на рюкзак, когда над тропинкой слишком густо переплетались ветки кустарника- рябины и шиповника - так что ей было не пролезть.

Первая ночевка в землянке Алешкова. Добротную землянку он только что построил для своих охотничьих экспедиций вместо палатки, которой пользовался раньше. И затем - длинный ходовой день уже до места. Тропа идет вдоль реки, но потом заворачивает налево, огибая массив вулкана, отходит от реки и поднимается на покрытое шлаком лавовое плато, служащее основанием для вулканических конусов. Наш лагерь располагался на этом плато с обратной по отношению к океану и поселку Жупаново стороны вулкана. Прежде, чем отойти от реки мы полюбовались Семячинским водопадом, метров двенадцать высотой. Река довольно многоводная, и белоснежный водопад в тумане брызг среди густой зелени очень красив.

На плато кустов нет и идти легче. Оно покрыто шлаком недавних извержений Малого Семячика, еще просто не везде успевшим покрыться растительностью. В пологих распадочках еще лежат снежники. Юля изъявила желание идти босиком, и ее не смущал ни шлак (колючий все-таки) ни снежники. А ближе к финишу пошла тундра: карликовые ивы и березки, голубичник и всякая мелкая тундровая растительность ростом не выше 20 сантиметров. В тундре тропа практически исчезла, стала почти не заметна. Путь однообразный, далекий, мы все уже устали, и отстали, и солнце низко. Юля начала слегка похныкивать, и тут Ира взбодрила ее песнями. Удивительно помогает песня кочевника, протяжная и однообразная, но наполненная содержанием, когда поешь, что видишь. Начала Ира с классической песни про тундру:

Там в океа-а-ан течет Пече-е-ера,

Там всюду ле-е-едяные го-о-оры,

Там стужа лю-у-ута в декабре-е-е.

Нехорошо-о-о зимой в тундре-е-е.

Вай-вай-вай-вай лежит тюле-е-ень,

Вай-вай-вай-вай бежит оле-е-ень,

Вай-вай-вай-вай гибнет челове-е-ек.

Пришлите де-е-енег на побе-е-ег.

И.т.д.

А потом уже куплеты на тот же мотив, но уже по себя, про свой поход, про окружающую тундру и вулканы. Юлька сочиняла новые куплеты с энтузиазмом на равне в мамой.

Вернулись с Малого Семячика, и я отправился на вулкан Крашенинникова, а Ира с Юлей на вулкан Карымский. На вулкане Карымский у нашего института был построен геофизический стационар для изучения процесса извержения - двухэтажный дом, где можно было жить и работать круглогодично. Карымский - очень удобный вулкан. Он маленький, средняя мощность его не велика, все извержения умеренные, но их много. Извергается вулкан почти непрерывно. Там работала сейсмостанция, производились регулярные магнитные измерения, режимные измерения на соседних горячих источниках и киносъемка пепловых выбросов. И еще в лаборатории ПИМИ (Прогоноза и механизма извержений) приобрели небольшой судовой локатор, чтобы наблюдать с его помощью выбросы, когда отсутствует оптическая видимость. Вот для работы с этим локатором и наняли временно (пока) Иру как специалиста. А условия там позволяли взять и ребенка.

Вулкан произвел на Юлю впечатление. Пепловые выбросы с грохотом, а поздно вечером и с заметным свечением, пугали ее. Но, конечно, не черезчур. Кругом много людей, которые и успокаивали ее и играли с ней. Она пользовалась популярностью, но, кажется, это ее не испортило. На Карымский она залетала на вертолете. Потом ей еще не раз приходилось летать с нами на этой «железяке», и она уже отличала издалека в воздухе МИ-4 от МИ-8. Привыкла летать по воздуху, а когда мы выбрались вместе в отпуск на «материк», ей особо интересно было проехаться на поезде.

На вулкане Крашенинникова мы предполагали заниматься восстановлением истории его извержений, прежде всего истории образования его вложенных друг в друга кратеров и кальдер, используя определения абсолютного возраста. Мы хотели попробовать трековый метод и надеялись в базальтах вулкана Крашенинникова найти подходящие для этого кристаллы циркона. Кое-что мы на Крашенинникове сделали, но цирконов не нашли и вообще, пожалуй, поняли, что такая геологическая работа не наше дело. И тут как раз вмешалось Толбачинское извержение, которое открыло новую эру в нашей деятельности.

Уже из нашего лагеря на Крашенинникове мы увидели на Западе пепловый столб, а потом и по связи узнали, что идет извержение. К началу, к самому эффектному Северному Прорыву мы опоздали, но, к счастью извержение оказалось очень долгим и разнообразным. Произошло оно на так называемом Толбачинском Долу - в зоне ареального вулканизма, на вулканическом плато, образованном продуктами извержения многочисленных шлаковых конусов, примыкающем к вулкану Толбачик. Его начало было успешно предсказано по сейсмическим данным, и вулканологи залетели в район извержения за пять дней до первого прорыва. Началось оно утром 6 июля раскрытием трещины, из которой выделялся пар, захватывавший обломки сиарых пород, очень быстро сменившийся фонтанами раскаленной пирокластики. Уже через сутки извержение сосредоточилось в одном месте, где стал расти пирокластический конус, а через три дня установился «основной режим»: мощная, непрерывная газопирокластическая струя - ночью раскаленная светящаяся свеча двухкилометровой высоты, переходящая выше в турбулентный пепловый столб, поднимавшийся на 10-12 километров. За месяц насыпался конус высотой 330 метров, затем рядом снова треснула земля и возник второй конус почти такой же высоты и существенно меньший третий. Они вместе образовали так называемфй Северный Прорыв. Из двух трещин у основания первого конуса и из жерла второго конуса излились и потоки вязкой лавы, но основная масса вещества на Северном Прорыве была выброшена в виде шлака и бомб.

Извержение Северного Прорыва закончилось 9 сентября, а 18 сентября на десять киломнтров дальше от вулкана Толбачик и на 400 метров ниже по высоте началось извержение Южного Прорыва очень отличавшееся по стилю и интенсивности. Оно началось аналогично с раскрытия трещин и лавовых фонтанов и потом вскоре сосредоточилось в одном жерле, но основным здесь было излияние лавы, значительно более жидкой, чем на Северном Прорыве. Интенсивность извержения была примерно в 10 раз меньше, но продолжительность во столько же раз больше, так что конечный эффект был примерно одинаков. Но здесь вырос лишь один шлаковый конус высотой всего 160 метров, зато лава покрыла площадь в 34 квадратных километра. На этом извержении представители нашей лаборатории несли вахту все время, сменяя друг друга. Я провел на этом извержении четыре смены по месяцу с хвостиком каждая, причем мне (единственному в Институте) довелось у Южного Конуса дважды встретить Новый Год - 1976 и 1977.

Наша задача, помимо просто визуального наблюдения и фотографирования, заключалась в ежедневном измерении расхода лавы, частоты и высоты выбросов пирокластики, а также в измерении температуры и вязкости лавы. Все эти измерения производить было весьма не просто, точность и надежность результатов была весьма невелика, но, тем не менее, намерили мы много и сумели сделать немало и выводов из своих измерений.

Я попал далеко не в первую смену, залетел на извержение в середине декабря 1975 года, когда и извержение и быт вулканологов-наблюдателей устоялись. Жили мы в досчатой, покрытой рубероидом хижине с железной буржуйкой и двухэтажными нарами, поставленной на лавовых потоках конуса «Звезда», который извергался в 1740 году, примерно в 2,5 километрах от Прорыва. Рядом с хижиной находилась некая кольцеобразная структура, лавовый вал, окружающий доаольно глубокую воронку, где находилось крошечное озерцо, где мы брали воду. Вскоре был произведен анализ этой воды, и оказалось, что она содержит фториды и что-то еще в концентрациях, превышающих допустимые в сорок или пятьдесят раз, и совершенно непригодна для питья. С тех пор воду нам возили вертолетом, так как и снеговая вблизи вулкана не годилась. Но несколько первых смен эту отраву пили.

В нашу смену входили трое «бойцов» - геолог Саша Овсянников, гляциолог Андрюша Иванов и я, и трое «Мархининцев» - классический вулканолог, доктор Евгений Константинович Мархинин, солидный шеф, инженер Слава Ураков, который должен был с Мархининым отбирать пробы газов из лавы и Мархининская аспирантка с Сахалина Лида. Бойцы ежедневно ходили в дальние маршруты, обследуя все лавовые потоки, мархининцы ходили поменьше, больше готовились к процедуре отбора газа.

Аспирантка Лида промелькнула как эпизод. Она любовалась потоками, отбирала образцы, впитывала в себя извержение, как любой нормальный человек, увидевший такое. Но запомнилась она мне историей с горностайчиком. Горностайчик повадился в нашу кладовку воровать продукты, и Лида загорелась неуемной страстью поймать его. Слов о том, что это животное неприручаемое и что с ним не поиграешь, она не воспринимала. Саша Овсянников однажды сумел поймать горностайчика руками в больших рабочих рукавицах в момент, когда тот вылезал через узкую щель из ящика, и мы его начали разглядывать. Но тут Лида ринулась к нему, и Саша выпустил зверька, явно нарочно, но сделал вид, что тот вырвался сам, и первый бросился ловить. Лида долго прыгала в ажиотаже и ругала посмеивавшегося Сашу. Потом она все же поймала горностая, сделав ловушку из перевернутого ящика с подпорочкой, которая выскакивала, когда зверек хватал приманку в глубине под ящиком, и ящик накрывал его. Горностай попался, но утром Лида нашла под ящиком только его окоченевший трупик. Места под ящиком было много, и еда была, но вольный сверхподвижный горностай не мог вынести замкнутого пространства. Лиду все осудили: «Вот видишь!», а она опечалилась, но потом сняла шкурку, чтобы сделать чучело.

Слава Ураков тоже был личностью эпизодической, и долго в Институте не задержался, а Овсянников и Иванов - это индивидуи, почно связавшие себя с вулканологией. Саше было двадцать шесть, он окончил Ленинградский Горный, геолог, но, главное, коренной камчадал, уроженец села Милькова, где продолжали жить его родители и брат. С копной рыжеватых волос и роскошными пшеничными усами, сильный и умелый, всегда в отличном ровном настроении он был и остается прекрасным товарищем и идеальным полевиком. Сложные маршруты на высокие вулканы, работа на извержении - это для него. Он и охотник, и водитель с профессиональными правами, но, как и Боря Самойленко и многие другие, он не ставил и не завершал цельных научных задач и так и не сделал диссертационной работы за тридцать лет работы научным сотрудником. К сожалению, больше мне с Сашей не довелось работать в одном полевом отряде.

Андрюша Иванов был еще молодым специалистом, гляциологом. Он лишь два года, как кончил Дальневосточный Университет во Владивостоке и работал у нас в гляциологической группе, возглавлявшейся Володей Виноградовым. Ледники на действующих вулканах - интересный и своеобразный объект. Лед и пламень. Лава и пепел сильно влияют на динамику ледников наряду с осадками и инсоляцией. Виноградов до этих пор занимался в основном составлением каталога ледников Камчатки в составе комплексной камчатской экспедиции, а Андрей Иванов начал регулярные стационарные режимные наблюдения на ближайшем к Петропавловску леднике Козельском и выезжал при первой возможности на извержения. К сожалению, жизнь его рано оборвалась, он погиб в 1978 году на вулкане Ключевском, не дожив немного до двадцти семи лет. Погиб на боевом посту. Группа вулканологов поднялась на кромку кратера во ремя слабого вершинного извержения. Заночевали, выбрав наиболее безопасное место, куда не попадали бомбы редких небольших выбросов. Палатку поставили под прикрытием большой лавовой глыбы. И ночью одна небольшая бомба, вылетевшая по очень крутой траектории, сверху упала на палатку, точно в голову Андрею.

Андрей приехал на работу вместе с женой, тоже молодым специалистом-геофизиком, своей однокурсницей. Был у них уже и маленький сын. И, что удивительно, оказалось, что с его женой - Леной - я был уже знаком. Я, как обычно, ее не узнал, но она меня узнала. Это было в 1970-м году. Мы находились в Жупаново то ли до, то ли после Малого Семячика, и оказались вечером на берегу протоки, вытекающей из лимана. И увидели двоих людей, на другом берегу, на песчаной косе - «кошке» по местному, - которые бегали, махали руками и кричали, прося их перевезти. Дед «Вася - Золотая Москва», который обычно занимался перевозом, поглядел на них хмуро, повернулся спиной и пошел к дому. Он был слегка навеселе и явно не в духе. Мы к нему: «Слушай, дед! Перевези людей» - «А я им не нанялся. Как хотят так пусть и перебираются» - «Так они там за ночь замерзнут на голой косе» - «А, это мне все равно» - Ну, давай тогда мы их перевезем. Где у тебя весла?» - «Вон там, в сарае». Мы достали весла и перевезли несчастных, уже часа два безуспешно взывавших к деду. Оказались двое студентов-практикантов из Владивостока, девушка и парень. Девушка - подруга Лены - географ-геоботаник, описывавшая процесс заселения растениями недавно намытой косы. А Лена собирала по берегу образцы пород для анализа намагниченности к югу от Жупанова в компании с кем-то еще. Ребята были нам очень благодарны и пригласили заглянуть к себе в дом, который они снимали. Там мы познакомились и с Леной, тогда еще не женой Андрея и не Ивановой.

Была зима, лежал снег, и на работу мы ходили на лыжах. Обувь - резиновые болотные сапоги - основная камчатская полевая обувь во все сезоны. Крепления - обычные беговые, рантовые, в которых прекрасно держится рант резинового сапога. На лыжах подходим к свежему, горячему лавовому потоку, снимаем лыжи и дальше - в сапогах. Свежая лава не только теплая или горячая, она еще и невероятно шершавая, не хуже крупной наждачной шкурки, поэтому пары сапог при нашей работе хватало как раз на одну смену. В конце подметки истончались до толщины бумаги. А для тепла сапоги выбирали на три номера больше и одевали на шерстяной носок и хорошую суконную портянку.

Снег вблизи вулкана постоянно присыпало мелким шлаком, так что он тоже обладал отчасти свойствами наждачной бумаги, и лыжи изнашивались с катастрофической быстротой. Утоньшившиеся лыжи ломались, и мы их чинили. Первым протирался загиб перед носком, и отламывался носок. Эту поломку мы ремонтировали так: отломанный носок накладывали внахлест и приматывали шпагатом. Шпагат для прочности смачивали и замораживали. Следующее слабое место - грузовая площадка. Тут уж шпагатом не починишь, приходилось просто выкидывать задник, а крепление переставлять на середину передней части. Уже довольно скоро мы трое ходили на коротеньких лыжах с примотанными шпагатом носками. Андрей Иванов очень лихо выделывал слаломные зигзаги на коротких спусках с равовых бугров, засыпанных снегом. Я тоже старался пофигурять, но у меня это выходило не так изящно.

Когда мы заступили на смену, лавовое поле уже вполне сформировалось, потоки утекли далеко, и вблизи конуса лава распространялась, в основном, скрыто, по трубам. Мы различали первичные трубы - трубы в теле конуса у его основания - и вторичные, возникшие на потоке в результате нарастания неподвижной корки. В результате видимые движущиеся раскаленные потоки возникали в пределах многокилометрового лавового поля в самых разных местах, иногда в трех-четырох километрах от конуса. Одновременно могло действовать до четырех-пяти таких бокк. Чтобы померить расходы во всех приходилось побегать. Ошибки измерений, конечно, были очень велики. Была, как оказалось и крупная систематическая ошибка. Когда мы просуммировали все измерявшиеся ежедневно расходы, мы получили полный объем лавового поля, который оказался примерно вдвое меньше, чем полный объем, определенный фотограмметрически по аэрофотоснимкам, сделанным до и после извержения. Мы недоучли лаву, скрыто накапливавшуюся в структурах набухания, и не точно описали геометрию поперечного сечения потока.

А конус работал как часы: в среднем каждуе 10 секунд в небо веером взлетал фонтан раскаленных бомб. Бомбы поднимались на высоту от ста до трехсот метров и осыпались огненным дождем на склоны конуса. Каждый вечер, когда была погода, мы наблюдали эту картину, фотографировали, определяли высоту выбросов и среднюю частоту их на интервале 10 минут. На протяжении нашей смены активность вулкана ослабевала, выбросы становились ниже и реже, и, в конце-концов, мы рискнули подняться на конус. Это было рискованное предприятие и, конечно, вряд ли оправданное производственной необходимостью, но это было захватывающе интересно. С кромки кратера я заглянул в жерло и увидел картину, подобную той, что так красочно описал Гарун Тазиев на Стромболи. В глубине воронки кратера уходило вниз цилиндрическое жерло с ослепительными стенками, которые дрожали в потоках синеватого раскаленного газа; весь конус дрожал и как-то раскачивался под могучими ударами плещущейся в глубине тяжелой жидкости. Куски лавы вылетали в потоках газа, и вот выброс по-больше. Крупные бомбы взлетели высоко вверх, а две или три из них - почти настильно. Настильные прошли мимо, а за высокими пришлось следить. Траектории у них были чисто баллистические и вполне прослеживаемые: когда я увидел, что одна идет прямо на меня, я сделал три шага в сторону и спокойно смотрел, как шлепнулась на кромку кратера и расплющилась этакая коровья лепешка килограммов на триста весом. Когда таких бомб не много, от них уклониться не трудно, но если они полетят тучей… И главный страх - это отход, спуск с конуса спиной к нему. Выбираешь затишье, и - давай Бог ноги.

Лава течет спокойно, и там всегда можно избежпть реальной опасности, если не лезть на рожон. Лишь однажды я слегка на этот рожон полез, просто так, сокращая путь. Мы находились на корке лавы, перекрывавшей трубу, на структуре набухания, и лава прорвалась наверх в двух местах и потекла по корке двумя языками навстречу друг другу. Чтобы не обходить дальше, удобно было проскочить между сближающимися языками, что я и сделал, а за мной и Мархинин, поколдобившись секунду. Все получили удовольствие, пощекотав нервы. Но главная опасность на лавовых потоках - это газы и жар. Пару раз мы переходили поперек движущиеся потоки, далеко от начала, где поверхность потока представляет шуршащий, пересыпающийся клинкер. Идти по этим движущимся камням трудно и нельзя спешить, всегда есть опасность заклинить ногу между глыб, а жар силен, и дышать трудно, что понуждает идти быстрее. Так что, когда выбираешься на противоположный берег, то вздыхаешь с облегчением.

Дважды мы ночевали на лаве как на теплой печи. Выбирали гладкую поверхность так называемого «шоссе» - участка, где лава перед прекращением течения выдавливалась как паста из тюбика. Гладкой поверхность была, конечно, макроскопически, не имела крупных неровностей, но в масштабах миллиметров и первых сантиметров былы шершава как терка. Подстилаешь ватничек на такую горячую печь и спокойно засыпаешь, хотя в стороне от лавового поля температура воздуха ночью минус тридцать градусов. Над потоком небольшой слой воздуха прогрет, но конечно попахивает всякой вредной дрянью, так что просыпаешься с головной болью, и лучше такими теплыми ночевками не злоупотреблять. Спокойный сон длится не долго - снизу начинает припекать. Ватник и спящий человек - хороший теплоизолятор, и поверхность лавы под ними быстро нагревается теплом от внутренних слоев. Высокая температура совсем близко под поверхностью, однажды Андрей расстелился около узенькой трещины в «шоссе», и в эту трещину свесилась лямка от подложенного рюкзака. Вскоре она вспыхнула ярким пламенем. На лаве мы варили и еду, особенно хорошо получалась гречневая каша. Мархинин как-то загорелся идеей шашлыка на лаве. Шашлык поджарили, но он подгорел и оказался слишком кислым, хотя в уксусе мы мясо не замачивали. Кислота с избытком набралась из отделявшихся от лавы газов.

Евгений Константинович Мархинин, представитель старшего поколения «классических» вулканологов, хотя по возрасту он был старше меня лишь на семь лет и по участию в эпохальных событиях остался на одном со мной уровне - в войне не участвовал. Но вулканологический стаж у него был велик, и он был уже давно доктор. Кроме того Евгений Константинович обладал внешней импозантностью и артистичностью. Он натура увлекающаяся со склонностью к художественному творчеству, писал стихи, рассказы, написал научно-популярную книгу «Цепь Плутона» про работу вулканологов на вулканах Курильской гряды. Мне кажется только, что он вредил своему художественному творчеству, когда пытался придать ему стиль «литературы» с придуманными нравственными коллизиями, описывая реальные события при измененных именах участников. Вместо нормальных воспоминаний участника необычных событий, получалась некая примитивная, ходульная схема.

И вот, следуя своему увлечению, Мархинин предложил создать литературно-художественный альманах «Извержение». Он достал новую амбарную книгу, написал на ней название, и внутри написал первое стихотворение. Каждый, чувствующий в себе зов свыше, мог самовыразиться в этой книге. Десятки людей оставили свои записи в этом альманахе, от суховатого дневника до самых изщренных стихов, шуток и анекдотов. Юмор, конечно преобладал. Андрюша Иванов оказался прекрасным художником карикатуристом, его шаржи на нас всех и на себя были восхитительны. Вслед за ним рисовали и другие, но сравняться с ним не смог никто. Боря Самойленко разразился огромной поэмой в стиле Илиады или Одиссеи, а оператор телевидения Володя Иванченко коротким, но очень выразительным стихотворением, почти каждое предложение, в котором состояло лишь из одного слова.

Так как я был начальником последнего отряда, «закрывавшего» извержение, я и прихватил журнал. Несколько лет я наслаждался обладанием этим уникальным сборником, но потом подарил его Мархинину на шестидесятилетие. Нелегко было решиться. Ксероксов тогда не было, мне не оставалось ничего, и я буквально «с кровью» оторвал журнал от себя, напрягая всю волю. До сих пор горжусь этим жестом, удалось преодолеть жадность, которая есть-таки во мне. Вручил я журнал Мархинину на общем собрании, где его чествовали. Он думал, что журнал пропал вообще и был очень рад подарку. Тут возникла неожиданная реакция Федотова, он резко вмешался: «Что? Журнал об извержении? Как? Есть приказ: все материалы об извержении - это собственность института. Дайте журнал сюда». Мне пришлось отвечать: «Сергей Александрович, собственность Института - научные материалы, а это литературно-художественный сборник, где каждый художественно самовыражается. Придумал этот журнал Мархинин, с его подачи все началось и ему по праву эта книга и должна принадлежать. Ведь Вы же не будете, например, изымать мои личные письма, в которых я вздумаю высказываться об извержении?» Федотов сдержался, но потом после собрания он подошел по мне и сказал: «Все-таки зря Вы отдали книгу Мархинину. Ведь он же трус, он боялся на извержении». Я ответил, что я лично этого не заметил, проведя с Мархининым на извержении больше месяца. Наоборот, ради красивого жеста и в естественном азарте он способен и подвергнуть себя опасности без особой нужды.

С Овсянниковым и Ивановым я совершил кругосветку вокруг лавового поля, наблюдали процесс его формирования, наступания лавовых фронтов, детали морфологии. Этот поход и просто прогулки вечером и наблюдение лавы с разных точек зрения, в основном с верхних - с лавово-шлаковых бугров под конусом и с соседнего старого конуса - горы «Каменистой» и помог мне подметить то, что я назвал «лавовыми ступенями». Я увидел, что лава натекает порциями, как бы каплями километрового размеры. Вторичные бокки - выходы давы из труб расположены не случайным образом, а очерчивают некие «промежуточные фронты» потока, к которым приурочены структуры набухания и лавовые пещеры под ними. Все это я увидел воочию, «вживе», а потом уже разглядел, отрисовал и проанализировал по аэрофотоснимкам и объяснил теоретически.

Изучая такое природное явление, как извержение вулкана, очень важно просто ходить и смотреть, причем смотреть издалека. Вот тут мозг начинает работать и сопоставлять, начинает ухватывать общие характерные черты явления. Вот тут во-всю проявилась разница в способе мышления и подходе моем и Ковалева. Ковалев приглядывался, в основном к частицам шлака, к обломкам лавы. Он обращал внимание на разную форму пузырьков в частицах шлака, на разный его цвет, на прозрачность, связанную с количеством мелкодисперсных кристаллитов темноцветных минералов. В общем, он вел себя на извержении, как крыловский чудак в кунсткамере, поражавшийся мелкости таракашек, но не заметивший слона. Я же, наоборот, поражался удивительными крупными формами и задумывался над динамикой их формирования. И тот, и другой подход правомерен и нужен, но каждый исследователь делает основной упор на том, что ему ближе и интереснее. Мне кажется, что тут я Ковалева понимал, а он меня нет. Но, скорее всего, было не непонимание, а просто ревность, нежелание признать во мне равноправного (в смысле мозгов) партнера.

Особым событием в нашей смене оказался Новый Год. Мы отметили его полноценно с шампанским помимо казенного спирта, выписанного для медицинских нужд и «для промывки оптических осей» и с праздничным ужином, который тоже был на высоте. Торжественную часть, тосты нам обеспечил Мархинин.

Следующая смена досталась мне ранней весной, в начале апреля 1976 года. В это время как раз в ходе извержения произошли сильные изменения, которые мы назвали «Апрельская активизация». Вплоть до конца марта активность вулкана все время уменьшалась, и выбросы, и лавовые потоки стали редкими и слабыми, а в начале апреля высота и частота выбросов и расход лавы сразу увеличились в несколько раз. Причем изменилась деятельность и качаственно: выбросы стали темными, густо нагруженными мелкораздробленным шлаком, а лава стала на порядок более вязкой и почти не образовывала труб.

Продолжение>>>