Альпинисты Северной Столицы  

 К нам пришло письмо...

Здравствуйте!
Брат моего отца, Анатолий Левинсон, был расстрелян в 1938 г. при известных
вам обстоятельствах преследования альпинистов. В этом году мой отец,
Бернгард Левинсон, потерял брата и приобрел профессию, поступив в
школу-студию Станиславского. Свои короткие воспоминания об этом отец успел
записать. Вам, наверное, будет нитересно посмотреть этот текст, потому
что там есть несколько отсканированных НКВД-шных документов и
перепечатанные протоколы допросов, в которых встречается много фамилий
советских альпинистов того периода.
Всего доброго.
Александр.

Большое спасибо Александру, за уникальные материалы.

Статья публикуется "как есть", т.е. без редактуры и форматирования.

Б.Л. Левинсон 

Два Бытия 



Мое бытие ­ словно два бытия. 

Два прошлых мне тяжестью плечи согнули, 

И чтобы убить меня, нужно две пули: 

Две жизни во мне ­ и моя, и твоя. 

Евг. Евтушеко 



8­е января 1996 года. Я сижу в читальном зале библиотеки Центрального Архива Российской Федерации. Это большой зал с массой письменных столов, снабженных приборами для чтения микрофильмов. Они выдаются тем, кто претендует на ознакомление с документами особой ценности, имеющими историческое значение. Подлинники этих документов сняты на микрофильмы и в таком виде выдаются для ознакомления. 

Передо мной лежит папка с документами, заключающими в себе историю ареста моего брата Анатолия в 1938 году. Эти документы не представляют особой ценности для истории, но они бесценны для меня. Я, единственый из нашей семьи, получил возможность впервые прочесть документы, к которым до сих пор у нас не могло быть доступа. С душевным смятением вспоминается мне сейчас то время. Учеба в студии Станиславского была феерической, трудной, счастливой страницей моей биографии. По мере ознакомления с документами, связанными со следственным делом брата, вспоминаются детали моей собственной, в общем, счастливой жизни в то время. Поражают совпадения, угнетают различия, мучают и тревожат воспоминания... 



* * * 

Пожухшая за 58 лет папка. Типографским набором ­ ”Следственное дело”, и далее от руки ­ “Левинсона Анатолия Леопольдовича”, это имя моего брата. Затем номера. Их восемь или девять, перечеркнутых и заново написанных, и наконец, последний, выведенный чернилами, ­ последний и окончательный: П­29316. Наверху два грифа: ”Секретно “ и “Хранить вечно”. Последний гриф был, очевидно, приписан позже. 

Жутким мраком веет от обложки этой папки, обклеенной по корешку широкой темной дерматиновой лентой. Кто держал эту папку в руках? Видел ли ее мой брат? Что слышала эта папка во время допросов? Я невольно еще и еще раз касаюсь папки и чувствую, что касаюсь руки брата. Встреча с этими документами, как будто, ­ встреча с ним самим. Трудно передать силу волнения от этого свидания. 

Долго я смотрел на эту обложку, воображение рисовало какие­то жуткие картины. Порой даже возникало желание приложить к папке ухо, чтобы услышать голоса оформляющих документы людей или ответы моего брата на вопросы следователей. Всматриваюсь в перечеркнутые номера, стараясь угадать причины их перемен... 

Открываю папку. Вот первый документ по делу моего брата: 



ВЫПИСКА 



из протокола допроса обвиняемого СЕМЕНОВСКОГО 

Василия Логиновича. 

от 25­го января 1938 года. 



ВОПРОС: Назовите всех лиц, завербованых Вами в контрреволюционную организацию? 

ОТВЕТ: В 1935 году мною были завербованы ЗАУБЕРЕР, ЗАРИЧНЯК, (оба немцы), СЛУЦКИН, ХАРЛАМПИЕВ и ЛЕВИНСОН. В июле месяце 1937 г. мною был завербован РОЗЕНЦВЕЙГ (имя и отчество не помню). 

ВОПРОС: Вы давно знаете выше названных лиц и как Вы их знаете? 

ОТВЕТ: Всех вышеназванных мною лиц я знаю по альпинизму. ЗАУБЕРЕРА и ЗАРИЧНЯКА с 1933 года. СЛУЦКИНА с 1934 г. ХАРЛАМПИЕВА я знаю примерно с 1930 года. ЛЕВИНСОНА с 1936 г. и РОЗНЦВЕЙГА с 1937 года. Всех их я знаю как явно антисоветски настроенных лиц и питавших симпатию к фашизму. 

ВОПРОС: Расскажите подробно, кого, где, когда и как вербовали? 

ОТВЕТ: ЗАУБЕРЕР мною был завербован в начале 1936 года в г. Москве в секции альпинизма. Приехал он в Москву по служебным делам и зашел в секцию альпинизма, где мы с ним встретились. ЗАУБЕРЕРА я знал как человека питающего симпатии к фашистской Германии. Оставшись наедине с ЗАУБЕРЕРОМ в помещении секции, после непродолжительной беседы я предложил ему войти в состав контрреволюционной организации и собирать шпионские сведения. На что ЗАУБЕРЕР охотно согласился. 

ЗАРИЧНЯК мною был завербован в конце 1936 года. При следующих обстоятельствах. ЗАРИЧНЯК приехал в Москву из гор. Харькова по делам службы в ОПТЭ и зашел в секцию альпинизма, где мы встретились. ЗАРИЧНЯК передал мне запечататнный пакет со шпионскими сведениями от ЗАУБЕРЕРА. После беседы с ЗАРИЧНЯКОМ по вопросам альпинизма, где он отзывался в антисоветском духе, а я его и до того знал как антисоветского человека и фашистски настроенного. Когда мы с ним остались наедине я предложил ему войти в сосав нашей контрреволюционной фашистской террористической и шпионской организации. ЗАРИЧНЯК охотно согласился и спросил меня, каким путем мы должны вести эту деятельность. ЗАРИЧНЯКУ я дал указание, что нужно в первую очередь сейчас вербовать в организацию людей недовольных советской властью, из которых создавать боевые террористические группы для совершения террористических актов над руководителями партии и правительства и тут­же дал ЗАРИЧНЯКУ указание о подготовке совершения террористического акта над ПЕТРОВСКИМ и другими руководителями партии и правительства Украины. Одновременно я дал указание ЗАРИЧНЯКУ, что эти­же лица будут собирать и шпионские сведения. ЗАРИЧНЯК дал мне слово, что все мои указания постарается выполнить. 

СЛУЦКИНА Соломона Григорьевича я знаю с 1934 г. Знал его как антисоветски настроенноого человека. В беседах со мной неоднократно вел контрреволюционные разговоры и высказывал недовольство политикой партии и советской власти. СЛУЦКИН бывал у меня на квартире. В одной из бесед, это было в начале 1936 года, у меня на квартире, я предложил СЛУЦКИНУ войти в состав контрреволюционной организации и собирать шпионкие сведения, на что он дал свое согласие. 

ХАРЛАМПИЕВА Гок я знаю давно и знал его как человека враждебно настроенного к партии и советской власти, который неоднократно в беседах со мной высказывал враждебное отношение к руководителям партии и правительства. ХАРЛАМПИЕВ бывал у меня на квартире. Помню в начале 1936 года ХАРЛАМПИЕВ пришел ко мне на квартиру. В беседе на политическую тему, ХАРЛАМПИЕВ высказал свою вражду к руководителям ВКП­б и советской власти. Я ему сказал, что надо меньше говорить, а больше делать, он спросил меня, что делать. Я предложил ему войти в состав контрреволюционной фашистско­ террористической и шпионской организации, на что он дал свое согласие. 

ЛЕВИНСОН был завербован мною в начале 1936 года. ЛЕВИНСОН мне известен был как антисоветски настроенный человек, который систематически вел антисоветские разговоры и высказывал свою вражду к руководству партии и советской власти. Однажды оставшись в секции альпинизма наедине и зная ЛЕВИНСОНА как антисоветски настроенного человека, я предложил ему войти в состав контрреволюционной ораганизации и собирать шпионские сведния. На мое предложение ЛЕВИНСОН охотно согласился. 

РОЗЕНЦВЕЙГ мною был завербован в июне месяце 1937 года при следующих обстоятельствах. РОЗЕНЦВЕЙГ вмесе со мной был в экспедиции на Памире и мы с ним все время жили в одной палатке. В неоднократных беседах он вел контрреволюционные разговоры, высказывал свое враждебное отношение к руководителям ВКП­б и советской власти и высказывал свои симпатии к фашистской Германии. Выявив лицо РОЗЕНЦВЕЙГА я решил его завербовать в организацию. В одной из бесед я предложил РОЗЕНЦВЕЙГУ войти в состав контрреволюционной фашистско­террористической и шпионской организации, на что он охотно согласился. 

ВОПРОС: Расскажите, где в настоящее время работают и проживают названные Вами участники контрреволюционой организации. 

ОТВЕТ: ЗАУБЕРЕР н ЗАРИЧНЯК работали в гор. Харькове на паровозостроительном заводе, в настоящее время арестованы НКВД. СЛУЦКИЙ Соломон Григорьевич проживает в гор. Москве. ХАРЛАМПИЕВ Гок студент Московской консерватории, ЛЕВИНСОН студент Московского института инженеров железнодорожного транспорта и РОЗЕНЦВЕЙГ ­ доцент МГУ. 



Протокол записан с моих слов, мною прочитан: 

подпись СЕМЕНОВСКИЙ В.Л. 

ДОПРОСИЛ: 

Нач. 1Х отд.4 отд.УГБ 

Лейтенант Гос.Безопасности 

(БЕРЕЗКИН ) 

ВЫПИСКА верна: СКРИПОВ 



ВЕРНО: 



25 января 1938 года некий Семеновский В.Л. донес на Анатолия, заявив, что завербовал его в контрреволюционную организацию еще в 1935 году. Никогда прежде в разговорах с Толей я этой фамилии не слышал, ее не знали также коллеги Толи по альпинизму, дожившие до наших дней. Вот что мне удалось выяснить о Василии Логиновиче Семеновском: он родился в 1884 году, был референтом консульского отдела НКИД и председателем секции альпинизма ВЦСПС. Он был арестован 6 ноября 1937 года и 20 февраля 1938 года расстрелян. 

Две недели спустя после доноса несчастного Семеновского принимается “Постановление“: 





Фотокопия* 1 



В постановлении о мере пресечения появляются первые фамилии людей, начавших дело: 

- ЗАКОВСКИЙ ­ заместитель народного коммиссара государственой безопасности, 

- владелец неразборчивой подписи ­ Военный прокурор Московского Военного Округа, 

- ПЕРСИЦ ­ начальник 4­го отдела, 

- БЕРЕЗКИН ­ начальник 9­го отдела. 

В постановлении уже имеется обвинение в контрреволюционной фашистско­террористической и шпионской деятельности. Подпись обвиняемого отсутствует, ­ наверное, забыли предъявить. В дополнение к “Постановлению“ имеется и “Справка на арест“, утвержденная тем же Заковским, с указанием домашнего адреса Толи: 





Фотокопия 2 



Дополняет серию подготовительных документов “Ордер“ на арест и обыск. 





Фотокопия 3 



Все приготовления к аресту были завершены в один день: 9 февраля 1938 года. В ночь на 10­е Анатолий был арестован. Быстрота действий не удивительна ­ ведь дело шло о “восстановление капитализма и фашистской диктатуры в СССР“. Оказывается, до революции у нас уже однажды был фашизм, и Толя хотел его восстановить. Значит, следовало действовать оперативно. Этот день мне запомнился очень хорошо. Вот он с самого начала... 



* * * 

... Впрочем, если уж восстанавливать все с самого начала, то следует отступить от этого дня на полгода назад к августу 1937 года. Тогда будет понятно, чем я жил, и что я делал в это время. 

В том августе 37 года, телефонным разговором с секретарем Константина Сергеевича Станиславского, а потом и с ним самим, было условлено, что в удобное для него время он примет сына медсестры Кремлевской больницы Гертруды Анатольевны Левинсон. Моя мама была завзятым театралом и знала Станиславского лично, дежуря у его кровати, когда он короткое время лежал в Кремлевской больнице. 

К тому времени я уже учился на первом курсе II­го Медицинского института. 

Шли недели одна за другой. Я успел сдать первый зачет по остеологии, выучив тысячи полторы латинских наименований. Выутюженный отцовский костюм, приготовленный для встречи со Станиславским, висел в шкафу. Его хозяину на ближайшее время было строго запрещено им пользоваться. Отобранный для демонстрации репертуар тщательно отрепетирован, но на дворе уже кончился сентябрь, начался октябрь, а вызова по­прежнему не было. Надежда потеряна, я ­ медик. 

Шестнадцатого октября, после окончания лекции по анатомии, я был вызван в кабинет ректора института ­ звонили из дома, нужно было срочно отыскать студента первого курса Бориса Левинсона и попросить его немедленно позвонить домой. Дома ­ несчастье! 

Я уже настолько потерял надежду на встречу со Станиславским. что в моем сознании никак не могло увязаться это сообщение с возможной встречей. Звоню домой. 

­ Только не повторяй за мной , ­ говорит мой брат ­ звонили от Станиславского, он примет тебя сегодня в два часа! 

На институтских часах была половина второго. 

Добраться до Леонтьевского переулка с Пироговской улицы за полчаса в те времена было делом нелегким, об опоздании не могло быть и речи. Как бы то ни было, когда я вбежал по широкой деревянной лестнице на второй этаж в темно­синее фойе особняка в Леонтьевском переулке, напольные часы показывали ровно два. 

Из коридора, ведущего в кабинет Станиславского, вышла дама в очках и, сверившись с моей фамилией, сообщила буквально следующее: ­ Константин Сергеевич извиняется перед вами. Он не рассчитал свое время. Просит подождать в его кабинете. Он выйдет к вам через пять минут. 

Мне было восемнадцать лет. Я никогда не видел Станиславского ни в жизни, ни на сцене, знал о нем только по рассказам и книге “Моя жизнь в искусстве”. Мне показалось тогда, что извинение ­ выдумка Веры Михайловны (так звали эту женщину), и только позже я узнал, что она педантично выполняла поручение Константина Сергеевича. 

У меня оказалось пять минут передышки в полном смысле этого слова. Вид мой был самый плачевный: старая байковая лыжная куртка с чернильным пятном на правом локте, надетая поверх клетчатой ковбойки, и в руках желтый драный портфельчик с костями конечностей и черепа человека (остатки после зачета). Костюм отца висел дома в шкафу. 

Мысли мои путались, сердце колотилось то ли от бешеной гонки, то ли от волнения перед встречей со Станиславским. Я сел на стул у входной двери кабинета. Те, кто входил в нее, помнят эту чудо­дверь, дубовую, тяжелую, с чугунным кольцом вместо ручки, с медной табличкой “Алексеев”. У кого не замирало сердце при проходе через этот дверной проем? 

Я одновременно совершал много параллельно идущих действий: составлял программу своего выстуступления, рассматривал потолок с палехскими росписями, изучал кабинет, пытаясь угадать, откуда появится Станиславский, старался унять одышку и сердцебиение, прикрывал левой ладонью правый локоть, искал наиболее выгодное место для своего страшного не только по форме, но и по содержанию портфеля, планировал мизансцену своего выступления таким образом, чтобы чернильный локоть не был виден Станиславскому... Со мной происходило, видимо, то , что происходило с каждым, кто бывал здесь впервые, хотя каждый переживал это по своему. 

Большой кабинет был перегорожен книжным шкафом на две неравные части, отделяя заднюю стену комнаты узким коридорчиком, ведущим к другой белой входной двери. Из­за верхушек книжных шкафов я увидел, что дверь открывается, за шкафами раздались шаги. Я вскочил со стула, стиснув левой ладонью правый локоть. Из­за крайнего шкафа появился он. 

Высокий, стройный, красивый, в коричневом идеальном костюме, в тугой крахмальной рубашке с галстуком­бабочкой, в остроносых штиблетах, с папкой в руках. Слегка сощуренные глаза под пенсне, легкая приветливая улыбка на пухлых губах и белый нимб седых волос создавали удивительную картину действительно красивого человека. 

Я замер у своего стула. Константин Сергеевич подошел ко мне на близкое расстояние, протянул мне руку и произнес: 

­ Станиславский. 

Я протянул свою чернильную руку и ответил: 

­ Я знаю. 

Он улыбнулся и слегка кашлянув сказал: 

­ Очень приятно, но как Вас зовут? 

Мне показалось, что я совершил бестактность, стало страшно и стыдно. Я извинился, назвал свое имя и фамилию. 

Станиславский прошел к дивану у стены и сел на него за круглый стол, покрытый клетчатой скатертью. Неподалеку от дивана, у высокого сводчатого окна со свечными тяжелыми канделябрами на подоконнике стоял его большой письменный стол. Еще до прихода Станиславского, представляя себе мое выступление перед ним, я воображал его сидящим за письменным столом, но теперь, когда он сел на диван, я понял, что иначе и быть не могло. Такого облика человек, с таким лицом и осанкой не может принимать кого­либо за письменным столом. Если представить его работающим в одиночестве, тогда ­ другое дело, но в иных случаях ­ нет ... , конечно нет! 

­ Садитесь поближе, не бойтесь меня, ­ улыбнулся он мне. 

­ Я не боюсь, ­ соврал я и почему­то взял свой стул, хотя там, у стола, стоял другой такой же, зачехленный, и сел напротив Станиславского с противоположной стороны. 

­ Так что же Вы от меня хотите? ­ задал он мне прямой вопрос. 

Я ответил ему, что мне очень важно знать, могу ли я быть актером или нет. Его ответ будет для меня решающим. Если ­ нет, то я останусь в медицинском институте, если ­ да, то я на следующий год буду держать экзамены в какое­либо театральное училище. 

Не помню в каком месте разговора в дверях, через которые вошел я, появилась женщина, седая полноватая, но еще вполне крепкая и красивая. 

­ Познакомьтесь, это моя сестра и помощница Зинаида Сергеевна, ­ серьезно и официально представил ее Константин Сергеевич. 

­ А это ... ­ он посмотрел на меня вопросительно, давая мне понять, что успел забыть мое имя и фамилию, что вполне естественно. 

Я быстро и охотно выручил Станиславского. 

­ Левинсон Боря. 

­ Лёвинсон Боря, ­ повторил Станиславский, делая почему­то ударение на первой гласной букве и произнеся ее, как немец, через “Umlaut”. С тех пор он всегда меня так и звал. 

Следом за сесторой Станиславского вошла в кабинет через ту же дверь Мария Петровна Лилина. Я ее узнал, в противоположность Зинаиде Сергеевне, которую никогда прежде не видел, а по фотографиям в книге “Моя жизнь в искусстве”, где она была снята очень молодой, мне бы вряд ли удалось ее опознать теперь. Церемония представления повторилась и с Марией Петровной. Надо сказать, что все это происходило очень серьезно, без тени какой­либо иронии, которая мне поначалу чудилась. Разница в наших возрастах, солидность и именитость хозяев этого храма, с одной стороны, и мой жалкий внешний вид и проклятое чернильное пятное на локте, с другой, мешали мне принимать их серьезность серьезно ­ мне казалось, что надо мной посмеиваются. Как же я ошибался! Я это понял несколько позже. 

Мы расселись: хозяева ­ трое против меня на диване, я ­ на своем стуле с другой стороны стола. Станиславский протянул руку в сторону, и высоко над головой зажегся небольшой софит, которого я раньше не приметил. Я оказался ярко освещенным, хотя свет меня не слепил ­ он шел спереди, но сверху. 

­ В вашем расположении двадцать минут, ­ сказал Станиславский, ­ делайте что хотите. 

­ Я буду читать. У меня очень большой репертуар, ­ сказал я нескромно, но чистую правду, ­ я не знаю, что надо читать. 

­ Читайте свое самое любимое. 

Я отошел от стола назад на шага 3­4 и начал ... 

Как передать свое самочувствие и свои наблюдения в эти минуты? Пожалуй, правильнее всего было бы определить их крайние точки: начальную и конечную, а затем попытаться последовательно восстановить процесс движения от одной к другой. 

Начальная точка ­ страх (если не ужас), сухость во рту, дрожь в коленках, параллельно идущие мысли, мешающие собраться на стихах (все­таки, “Медный всадник”), чернильный локоть, мысли о том, что читаю не то, что готовил и собирался читать, ведь он заказал мое самое любимое, а я честно выполнил его пожелание. Это позор! ... Крушение всех моих планов и т.п. 

Конечная точка ­ ощущение радости, нет, даже счастья, легкость во всем теле, полная свобода, желание читать все подряд, что знаю, делать перед ним, что угодно. 

От начального пункта до конца прошло 8­9 минут (протяженность отрывка из поэмы). Я не рискнул читать всю поэму, чтобы не злоупотреблять вниманием, хотя хотелось читать ее до конца. Еле сдержался и сам остановился на том месте, где бедный Евгений сошел с ума. 

Сейчас трудно восстановить всю гамму моих наблюдений и переживаний и за эти минуты. Мои мысли шли параллельно с чтением пушкинских стихов. Видимо, мое внимание было раздвоено: я тщательно прослеживал ход событий в поэме и одновременно фиксировал каждое движение Станиславского, наблюдая за его лицом, за каждым движением его глаз, губ, головы... 

Первое, на что я обратил внимание и что меня обрадовало и заставило забыть страх: Станиславский беззвучно читал стихи вместе со мной. Его губы шевелились, повторяя текст, причем делал он это не механически, а достаточно эмоционально, что читалось на его очень подвижном и выразительном лице. 

­ Он помогает мне, ­ мелькнула мысль. Сразу стало как­то легко и надежно. 

Впоследствии, часто наблюдая за Константином Сергеевичем, как он слушал и смотрел все, что ему показывали студенты, я всякий раз отмечал его напряженное внимание, я бы даже сказал, проникновение, с каким он наблюдал за происходящим перед ним. На лице Станиславского можно было прочесть, нравится ему или не нравится. А иногда было видно, что его мысли идут следом ­ он смотрит и обдумывает какую­то мысль, порожденную увиденным, анализирует, ищет причину удачи и неудачи. Так, по крайней мере, мне казалось. Я никогда не слышал от него комплиментов по поводу просмотренного. Высшая оценка выражалась весьма необычно: после раздумья, легкое покашливание и вопрос : “Как это Вы делаете?” 

Мне поначалу это казалось странным. Ведь здорово, ну действительно хорошо сыграно. Почему бы не похвалить? Но, наверное, такова была природа его натуры и таланта. Он был аналитик не меньший, чем артист, и в момент работы его интересовал не результат, как бы хорош он ни был, а каким образом он получен. Однако же, в другое время он мог быть самым благодарным и непосредственным зрителем, способным искренне восхищаться. 

После “Медного всадника” шла поэма “Братья ­разбойники”. Она была выслушана так же внимательно и без перерыва. Должен заметить, что я никогда не был свидетелем того, чтобы Константин Сергеевич кого­то перебивал во время исполнения или просто в беседе. По окончании чтения, как и в первом случае, сказав спасибо, он пригласил меня сесть к столу. 

­ Вы когда­нибудь играли роли? 

­ Да, много. В школьном драмкружке.
­ Какие? 

Идет перечисление нескольких ролей: 4­5­ти чеховских и в “Женитьбе“ Гоголя. 

­ Могли бы вы что­нибудь сыграть сейчас ? 

­ У меня нет партнеров, и я, честно говоря, к этому не готовился. 

­ А вы сыграйте и за партнеров. Экспромтом. 

­ Я играл в “Женитьбе” Кочкарева. 

­ Вот и прекрасно! 

­ Это было три года назад. Я, наверно, не помню текста. 

­ Вот там на полке стоит Гоголь. Найдите томик, где “Женитьба”. Даю вам 5 минут на подготовку. 

Я подошел к книжному шкафу с множеством книг. Мне, почему­то, врезался в память длинный ряд кожаных коричневых корешков, на которых снизу вверх было написано “Артист”. Нашел в голубом переплете томик Гоголя (у меня было такое же собрание сочинений) и зашел за шкафы. Не раскрывая книги, я решил, что буду играть, и тут же заявил, что готов. 

­ Пожалуйста. Вся мебель в вашем распоряжении, ­ сказал он. 

Я сделал из зачехленных тяжеловатых стульев незамысловатую выгородку и ... бросился вниз головой в омут. 

Тут я уже совсем плохо помню, что делал. Могу сказать только одно: я честно выполнял все мизансцены нашего школьного спектакля, игранного три года назад, бегал по ним на каждую реплику Подколесина, Кочкарева и Агафьи Тихоновны, падал на колени перед воображаемым Подколесиным, вскакивал и отбрыкивался от воображаемого Кочкарева, пересаживался на каждую реплику Агафьи Тихоновны и Подколесина, елозя по дивану, составленному из стульев. И так вот, бегая по кабинету Станиславского, единым махом за 10 минут я сыграл три сцены из “Женитьбы”: Кочкарев ­ Подколесин, Подколесин ­ Агафья Тихоновна и снова Кочкарев ­ Подколесин. Думаю, что со стороны зрелище было крайне дурацким. Я слышал сквозь туман забвения и отчаяния звонкий, как колокольчик, смех Марии Петровны Лилиной, такой заразительный, что еле сам удерживался от смеха. Ее смех действовал и на Станиславского: время от времени были слышны и его смешки. Мне казалось, что я имею успех и, закусив удила, я рвался к концу своего испытания. 

Кончил. После очередного “спасибо” меня снова усадили к столу. Станиславский расспрашивал меня о том, как я живу, где учусь. Высказал опасение, что меня не отпустят из медицинского института (тогда это было делом сложным). Он интересовался разными подробностями моей жизни, вплоть до заработка моих родителей. А далее, началось, пожалуй, самое удивительное: Станиславский начал, как мне показалось, ни с того ни с сего рассказывать о целях и задачах его студии, очень серьезно, вдумчиво, не спеша. 

О чем он говорил ? 

Многое из того, что было сказано тогда, он повторял в разное время на наших занятиях в Студии. Вот основной тезис: 

­ В нашем театральном искусстве грозит образоваться прорыв. Старые мастера, знающие мою систему, уходят из жизни. Вот посмотрите, какие мы седые и старые (жест в сторону Марии Петровны и Зинаиды Сергеевны, и мои глупые возражения : “Ну, что вы, что вы...”), а молодежи, которая бы усвоила эту систему и понесла бы ее дальше, как эстафету, ­ нет. Цель Студии ­ создать этих “апостолов” (он так и сказал “апостолов”). Не просто выпустить хороших артистов, нет, этого мало. Ваша задача ­ взять от нас, и как можно скорее, все, что мы можем вам дать и суметь это впоследствии передать другим. Поэтому нам партия и правительство отпускают такие деньги ежегодно. Он назвал сумму в нескольких миллионов рублей. Я мало тогда в этом разбирался, но цифра мне показалось убедительной. 

Эту мысль Станиславского я запомнил четко. Все же остальные подробности беседы, к сожалению, забылись. Да, к тому же, а уж это я помню, меня занимало не то, что он говорил, а как он говорил. Беседа шла, как говорится, на “равных”. Я не чувствовал себя мальчиком, беседующим с гением, а ощущал себя его ближайшим соратником, если не первым заместителем. Обстановка была, как мы сейчас выражаемся, доверительной. И это была не игра, тут уж у меня не было никаких сомнений. Серьезность и строгая деловитость Станиславского перерабатывались во мне в сильное волнение, которое усугублялось еще и тем, что отпущенное мне время подходит к концу. Уже давно истекли запланированные двадцать минут, в дверь два раза просовывалась голова секретарши, а у меня нет никакой возможности задать Станиславскому главный вопрос, за ответом на который я, собственно, и пришел: “быть или не быть?” Ведь речь идет о судьбе Советского театра, а я вдруг о своей судьбе. Невозможно! 

Константин Сергеевич встал, вскочил и я. Быстрый обряд прощания. В кабинет вошла группа людей, ведомая все той же Верой Михайловной. У них в руках эскизы, белые бумажные рулоны. Процедура прощания со мной перешла в процедуру встречи с вошедшими, и я снова оказался в синем фойе все еще без ответа на мой жгучий вопрос. Я не мог уйти ни с чем и решил так: дождусь выхода из кабинета Веры Михайловны, через нее задам Станиславскому этот вопрос, а она мне передаст ответ. 

Прошло более 3­х часов, прежде чем в фойе появилась Вера Михайловна. На улице стемнело. 

­ Вы еще здесь? Что вы здесь делаете? 

Я объяснил. 

­ Как, разве Константин Сергеевич вам ничего не сказал? 

­ Нет. 

­ Он берет вас в студию. 

От столь неожиданного поворота дела я на долю минуты потерял соображение. Я отлично знал, что добор в Оперно­драматическую студию им. Станиславского, объявленный весной этого года, уже давно закончен. На шесть вакантных мест на драматическое отделение, взамен отсеявшихся студийцев за прошедшие два года обучения, претендовало около трех тысяч абитуриентов. Я не мог себе позволить участвовать в подобном конкурсе ­ слишком мало у меня было шансов. Рисковать и потерять целый год я не мог по семейным обстоятельствам. Это меня и привело на скамью медицинского института. Все, что мне оставалось ­ это аудиенция у Константина Сергеевича Станиславского с одной только целью ­ посоветоваться. А тут ... 

Еще до конца не осознав происшедшее, в каком­то состоянии шока я двинулся было к выходу. 

­ Одну минуточку, ­ окликнула меня Вера Михайловна. ­ Простите, какой сестры Константина Сергеевича вы сын? Как зовут вашу маму? 

­ Я сын медицинской сестры, дежурившей у постели Константина Сергеевича, ее зовут Левинсон Гертруда Анатольевна. 

­ Ах, вот что! Подождите­ка, ­ сказала она, удаляясь по коридору в сторону кабинета Станиславского. 

Через секунду я услышал заливистый, серебристый смех Марии Петровны и бархатный басок смеющегося Станиславского. Поняв, что совершил какую­то непростительную ошибку, я схватил с вешалки пальто и кубарем по деревяной лестнице скатился во двор. 

Спустя месяца три­четыре Вера Михайловна рассказала мне, что после моего ухода Мария Петровна долго выясняла с Константином Сергеевичем, какой из многочисленных сестер Алексеевых я мог быть сыном, да так и не выяснили. Развязка для них оказалась неожиданной и смешной. 

Через несколько дней после начала моих занятий в Студии, где­то в октябре 1937 года, состоялась репетиция трагедии Шекспира “Гамлет”, работу над которой уже второй год вела ассистент В.А.Вяхирева. Это была моя первая встреча со Станиславским в обычной рабочей обстановке Студии в большом зале на Леонтьевском. 

Репетиции с ним лично проводились два­три раза в неделю, и для студийцев, проучившихся в Студии с осени 1935 года, обстановка была знакомой и уже привычной, тогда как для меня все было ново ­ и общая атмосфера, и сам процесс работы. 

К началу занятия собралось большое количество людей, помимо учащихся и педагогов. Все действующие лица трагедии сидели в середине зала полукругом в первом ряду. Вдоль стены, напротив участников, стоял ряд стульев, предназначенных для преподавателей, в середине ­ кресло для Станиславского. 

Когда все уже находились на местах, в точно назначенное время в зал вошли Станиславский, Лилина, Соколова и целая свита сопровождающих (между прочим, появилась маленькая забавная собачонка, рыжая, со странной кличкой “Пакишка”, но ее быстро удалили из зала). Константин Сергеевич был так же красиво, я бы сказал, парадно одет, как и в тот день, когда я его увидел впервые. Состоялся обмен приветствиями, церемония которого заключалась в следующем: не имея возможности пожать руки всем присутствующим, Станиславский говорил: 

­ Одну благородную женскую руку, и одну благородную мужскую. 

Руки протягивали те, кто в данный момент находился ближе к Станиславскому. После рукопожатия он широким жестом приветствовал остальных. Это означало, что он пожал руки всем присутствующим. Подобная церемония сопутствовала каждому началу его занятий. 

После краткого отчета ассистента о том, какая работа проводилась за прошедшее время, он приступил к репетиции. 

Прежде всего, несколько слов о главном исполнителе, точнее исполнительнице, роли Гамлета. Для меня было большой неожиданностью, что роль принца Датского была поручена Ирине Розановой. Внешне выглядела много взрослее своих товарищей, да и по возрасту она была несколько старше других. Ее лицо запомнилось навсегда. Ровный, несколько гоголевский прямой нос, ровная стрижка с прямой небольшой челкой, закрывающей примерно треть лба прямым углом волос, уходящих от челки вниз к ушам и прямой линией нижнего края прически, идущей вокруг шеи. Эти прямые углы и ровные линии придавали ее лицу строгое и мужественное выражение. Лицо принца Датского можно было себе представить именно таким. Умные, чуть прищуренные глаза и тонкие прямые губы дополняли впечатление мужественности. Но, тем не менее, ей удавалось быть и очень женственной, когда это было необходимо. 

Позже, на одном из занятий со Станиславским по художественному чтению, она исполняла рассказ Мопассана “Кивок головой”. Читала его, сидя на стуле с вытянутой ровной фигурой, с почти отсутствующей жестикуляцией. Пикантность ее исполнения, яркость и заразительность ви'дений, своеобразный юмор и тонкая женственность были в полном соответствии с авторским текстом и в то же время шли от ее существа, были ее личным юмором, ее личной пикантностью. Резко выраженная индивидуальность Ирины Розановой притягивала как магнит, интересно было смотреть на нее и слушать. 

Первый вопрос, который у меня возник: ”Почему девушка в женской роли?” Ответ оказался прост. Для изучения метода работы над ролью, студийцы сами выбирали себе пьесы по своему вкусу и желанию, сговариваясь с товарищами, которых устраивали другие роли в этом произведении. Одно условие было непременным: драматургия должна быть совершенной. Отсюда и появились в работе драматического отделения такие пьесы, как “Гамлет”, “Ромео и Джельетта”, “Три сестры”, “Вишневый сад”, “Дети Ванюшина”. Речь шла не о постановке спектакля, а об изучении метода, и если студийка хотела проделать эту работу на материале мужской роли ­ пожалуйста. В данном случае произошло именно так. 

Итак Розанова сидела в центре. Станиславский обратился к исполнителям с заданием, которое состояло вот в чем: Гамлет будет рассказывать свою линию действия с самого начала трагедии, строго последовательно, логично ее выстраивая и стараясь вести ее непрерывной нитью. Он должен будет по ходу событий глазами связываться с партнерами, а те, помогая ему и принимая его соображения, должны быть с ним в контакте, входить с ним в общение, существуя каждый в своей собственной логике поведения. Все это должно совершаться, не сходя со своих мест, только глазами. Самым же категорическим условием этого задания был запрет пользоваться текстом роли. Как только Розанова невольно скатывалась к тексту: ­ ... тогда я ему говорю..., ­ как Станиславский сразу же ее обрывал: 

­ Я читал пьесу и знаю, что вы говорите. Вы мне скажите, что вы делаете , о чем вы думаете в этот момент? 

На протяжении четырех с половиной часов Розановой удалось размотать перед нами непрерывную линию действия, если хотите ­ линию жизни и поведения Гамлета, его намерений и раздумий, в первом акте трагедии. Это был результат долгой и кропотливой подготовки. Делала она это очень активно, анализируя линию своего героя, пребывала в постоянном общении со своими партнерами. Иногда увлекаясь изложением, она говорила: 

­ Вот тут он задумался... 

Станиславский сразу же поправлял: 

­ Не он, а вы. Поймите, это принципиально важно. Слушайте все внимательно. Я сейчас скажу очень важную вещь. Не кто­то там другой, а вы, именно вы. Это совсем иная плоскость. Когда вы это поймете, глубоко поймете, вы проникните в ту сферу подлинного сценического существования, куда я вас веду. 

К такому способу изложения важных мыслей “слушайте внимательно! Я сейчас скажу важную вещь”, Станиславский прибегал довольно часто. Правда, иногда бывало и так, что на следующем занятии он заявлял: 

­ То, что я говорил вчера ­ чепуха! Это все не так! Слушайте внимательно, я сейчас скажу очень важную вещь... 

И тут он высказывал мысль, часто противоположную вчерашней. Я был несколько раз свидетелем подобного. Поиск и сомнения были для него типичны. Эти качества всегда сопровождают ум и талант. Он делился с нами своими идеями, опровергая их на следующий день с той же твердостью, как при утверждении их вчера. 

Розанова рассказывала и проживала роль, сидя на стуле и подложив руки под колени. В разговоре она отличалась активной жестикуляцией, и подобное положение рук ей было также задано Станиславским. Вот почему, когда она читала упомянутый мной рассказ Мопассана, она была так скупа в жестах ­ преодолевался недостаток, хотя руки ее в том случае были свободны. 

Я с огромным напряжением следил за развитием событий в пьесе. Передо мной как бы препарировалось сложное произведение с его запутанными взаимоотношениями, интригами, схватками и замыслами. Я внутренним зрением просматривал спектакль, видел характеры людей, видел мизансцены и даже декорации. Напряжение сковало меня по рукам и ногам, к концу третьего часа у меня заболели челюсти от стиснутых зубов. 

Впоследствии, я много раз видел трагедию на сцене в исполнении маститых артистов хороших театров, но с таким напряженным интересом я смотрел ее один раз ­ в тот мой первый день занятий со Станиславским. 

Следующее занятие с ним состоялось вскоре после первого, в конце октября. Готовился студийный вечер “Ровестники Октября”, и Станиславский отбирал для вечера лучших чтецов Студии. “Ровестников Октября” у нас было предостаточно и хороших чтецов тоже немало. 

Читали Чехова, Горького, Маяковского и других авторов, читали и отлично, и плоховато, но каждый старался это делать в полную меру своих сил и возможностей. Дошла очередь до одного из студийцев, который прочел перед Станиславским первую главу поэмы Маяковского “Хорошо”. Читал громко, темпераментно, я бы сказал, даже чересчур громко и темпераментно, да еще и долговато. Когда он окончил, в воздухе повисла длительная пауза. Такие паузы часто бывали на занятиях Станиславского. Иногда, обдумывая, что сказать, он заставлял нас сидеть в нервном ожидании приговора по две, три минуты, а иногда и более. Наконец, Станиславский обратился к Марии Петровне: 

­ Ты что­нибудь поняла? 

­ Нет. 

­ Я ­ тоже. Давайте сначала. 

Раскрасневшийся после выступления студиец успел за это время побледнеть и уже менее темпераментно и чуть потише начал: 

“Дул, как всегда, Октябрь ветрами, 

Как дуют при капитализме. 

За Невским дули авто и трамы... “ 

­ Подождите. Кто дули? ­ остановил его вопросом Станиславский. 

­ Авто и трамы, ­ робко пояснил исполнитель. 

­ Кто­кто? “Трамы”? Это кто такие? 

­ “Трамы” ­ это трамваи, Константин Сергеевич. 

­ “Трамы” ­ это трамваи,­ повторил Станиславский, несколько смущенный этим словотворчеством Маяковского, ­ гм... ну, ладно, допустим. Если это трамваи, то как же они могли дуть? 

­ “Дули” ­ значит быстро ехали, ­ продолжал переводить жаргон Маяковского попавший в переделку юноша. 

­ Ах, вот что: “дули” ­ это значит мчались. Ну, тогда вы донесите нам разницу этих глаголов, их различный смысл. А то у вас и ветер дул, и трамваи дули, ­ и все одинаково. 

Вот таким образом, от строчки к строчке, разбирая непростые стихи Маяковского, Станиславский сбивал с ученика ложный пафос и штампы, к которым так часто прибегают исполнители трудных стихов Маяковского, и заставлял его сосредоточиться на мысли, на передаче сложных образов поэмы. 

Постепенно Константин Сергеевич перешел к общей беседе о том, как надо читать стихи. Он говорил, что стихотворная форма требует от исполнителя особого самочувствия, отличного от того, которое достаточно для исполнения прозы. Автор пишет стихи, когда он не в силах передать свои мысли и чувства в прозе. Это иная плоскость существования, более возвышенная. Ритм строк, размер стиха, рифма обязывают актера к более ярким и точным ви'дениям, к крупным и обобщенным образам, к более высокому внутреннему ритму. 

Он привел в пример те фрагменты сочинений Шекспира, где прозаические куски чередуются со сценами в стихах. Разве Шекспир писал в прозе потому, что ему было лень зарифмовать сцену, или не хватало таланта? Он был гений, и подозревать его в этом нелепо. Скорее предположить другое: в том месте, где проза переходит в стихи, сцена переходит в более высокий накал, в иную сферу самочувствия действующих лиц, когда они уже не в состоянии говорить прозой. Надо вскрыть причину перелома сцены, включить ее в сквозное действие. Следующая, еще более высокая ступень, ­ пение. Для того, чтобы иметь право петь в опере или исполнять романс или песню с эстрады, надо кроме голоса, слуха, музыкальности и чувства ритма, еще уметь себя поставить в такие условия, чтобы вокальная форма исполнения была бы единственно возможной для выражения сценического самочувствия, ви'дений и мыслей. 

Развивая далее свою теорию обращения со стихами, он в качестве примера начал читать отрывки из комедии Грибоедова “Горе от ума”. Начал, как­то, незаметно, невзначай, затем увлекся чтением, осел в своем кресле, обрюзг, состарился, сморщился, глаза стали круглыми, выпуклыми. Мне показалось даже, что у него появился животик. На наших глазах он “загримировался” и “оделся” в костюм Фамусова. Он прочитал, да нет, сыграл весь монолог Фамусова “Вкус, батюшка, отменная манера...“ Это был неожиданный и прекрасный подарок тем, кто никогда не видел Станиславского на сцене. Он стал прекрасной иллюстрацией его теории. Здесь был и поэтический образ, и стих, и точное сценическое самочувствие, и органическая необходимость стиха. 

Когда он окончил монолог, мы несколько секунд сидели молча, не зная, как реагировать. Кто­то взял на себя смелость вдруг зааплодировать, хотя на занятиях аплодисменты не были приняты, и плотина прорвалась. Мы обрушились овациями. Реакция Станиславского была неожиданной: он встал с кресла, раскланялся на все стороны и вышел из зала, как артист, покидающий сцену после выступления. 

Время занятий еще далеко не было исчерпанным, предстояло прослушать многих “Ровестников Октября”. Мы не знали, что нам делать дальше: перерыв объявлен не был, да и на занятиях Станиславского перерывов почти никогда не бывало. Мы ждали его возвращения ­ это было все, что нам оставалось делать. 

Через некоторое время в зал вошла Вера Михайловна и сказала, что занятия на сегодня окончены, все свободны. Станиславский, очевидно, был сильно взволнован своим неожиданным выступлением, не меньше нас. 

Тогда мы и не предполагали, что это было последнее публичное выступление великого актера. 



Занятия в студии носили напряженный характер: без выходных, с 9 часов утра до позднего вечера, а то и ночами. После занятий по расписанию творческими дисциплинами (“система Станиславского“, ритмика, голос, художественное чтение, дикция, акробатика и т.д.) или образовательными предметами (история театра и ВКПб, литература, история искусств и пр.) была самостоятельная работа над эпизодами, подготовка к показу Станиславскому. Занятия с ним проводились два раза в неделю в его доме на Леонтьевском переулке. 



* * * 



9 февраля был обычным рабочим днем. Я пришел домой около 11 часов вечера. Анатолий сидел на своей кровати рядом с Зоей Малаховой. У них была серьезная любовь. В наших доверительных беседах Толя поговаривал о возможной женитьбе на этой очень симпатичной девушке из Сокольников. 

Всю мою жизнь я прожил рядом с братом в одной комнате. За шкафом при входе жила наша тетушка Соня, старшая мамина родная сестра. 

Усталый за рабочий день в студии, я перекусил чем­то оставленным мне мамой, которая спала в соседней комнате с отцом, завалился на свою кровать, повернулся спиной к ворковавшим влюбленным и провалился в сон. Проснулся я часа через три от табачного дыма, непривычного в нашем некурящем доме, и горящего света. Сел в кровати. 

За нашим с Толей общим письменным столом спиной ко мне сидел мужчина. Табачный дым клубился над его головой, он писал и время от времени сбрасывал на расстеленную рядом с ним на полу белую тряпку то фотографии, то какие­то записки и письма. У двери, ведущей в коридор нашей коммунальной квартиры, сидел клюющий носом дворник дядя Федя Соколов. Напротив него, по другую сторону двери, у занавески, отгораживающей уголок тети Сони, стоял солдат без винтовки, парень лет двадцати. Анатолий сидел напротив меня на своей кровати. Зои уже не было. 

Мы встретились с Толей глазами. Я посмотрел в сторону сидящего за столом человека, потом на брата. Он кивнул головой и, почему­то, ласково мне улыбнулся. 

­ Так! ­ сказал я несколько громко. Человек устало повернул лицо ко мне. Мое общение с ним глазами было кратким, но лицо его, как на фотопленке с моментальной выдержкой, запечатлелось в моем мозгу. Если бы я умел рисовать, то я и сегодня, кажется, смог бы изобразить его лицо. 

­ Спи ты, спи,­ сказал Толя. 

Человек за столом продолжал свою работу. Толино улыбающееся лицо, спокойная полуразвалившаяся поза на кровати, подсказали мне мысль о том, что пришли только для того, чтобы забрать кое­какие документы и фотографии, необходимые по делам его товарищей альпинистов, об арестах которых мне Толя часто рассказывал. Однажды он даже шутливо заметил: “...как бы до меня дело не дошло...“ 

Точно зная, что мой брат ни в чем не повинен, и слепо веря в то, что невиновных не арестовывают, я был убежден в том, что они заберут некоторые документы, ­ и дело с концом. 

­ А где Зоя? 

­ Она ушла, я ее проводил. 

Была пауза, долгая пауза. Мы смотрели на этого сидящего к нам спиной человека, сортировавшего документы и альпинистские фотографии. Далее произошло событие немного прояснившее ситуацию. Толя встал с кровати с намерением направиться в туалет, о чем и предупредил следователя. Тот поднялся с места, обыскал все карманы Толиной одежды, снял с его брюк ремень и приказал стоящему у двери солдату сопровождать Анатолия. Только тут мне стало понятно ­ брат арестован. У меня и сейчас перед глазами картина: к дверям, поддерживая рукой брюки, идет Анатолий, за ним ­ солдат с полусонным лицом. Мне показалось, что брат лишь в этот момент до конца осознал свое положение. Он вернулся, сел на кровать. Прошло некоторое время. Мы не осмеливались переговариваться в присутствии чекиста. Я был в каком­то оцепенении. Толя сидел на кровати уже мрачный, когда мы встречались глазами, он улыбался мне кривой улыбкой. 

Следователь извлек из правого ящика письменного стола (с правой стороны было мое имущество) дюжину непрострелянных патронов от браунинга. О том, как эти патроны попали в мой ящик, будет рассказано позже со всеми подробностями. В тот момент они представляли собой остатки моих детских игрушек: у меня было множество оловянных солдатиков, и эти настоящие патроны изображали артиллерийские снаряды, которые я располагал возле пушечных батарей. Меня ничуть не смущало, что эти снаряды в несколько раз превышали размеры самих пушек. 

­ Оружие имеете? ­ я впервые услышал голос человека, тихий, очень вежливый, даже ласковый. 

­ Нет. Это патроны моего брата. Правая сторона стола заполнена его вещами. Этими патронами он играл в детстве. 

Взгляд следователя в мою сторону. Я кивнул головой. Он завернул патроны в бумагу и приобщил их к делу, сбросив со стола на пол в тряпку к прочим вещественным доказательствам. 

­ Тогда уж берите и это, ­ Анатолий подошел к столу, придерживая брюки одной рукой, а другой доставая из ящика мой самодельный пистолет с прилепленной изоляционной лентой трубкой в виде ствола к грубой самодельной деревянной рукоятке. 

­ Не валяйте дурака,­ не столько приказал, сколько попросил следователь. Обыск и опись конфискованного имущества окончена. Следователь перестал писать, закончив протокол: 





Фотокопия 4 



Время ­ около четырех утра. Улики собраны. 

­ Телефон у вас есть? 

­ Телефон в соседней комнате, под кроватью моей матери. Мне бы не хотелось беспокоить родителей. 

­ А где ближайший телефон­автомат? 

­ На Садовой за углом, в аптеке. 

Он ушел, оставив арестанта с братом и дворником под охраной солдата. Теперь, в отсутствие следователя, не обращая внимания на молодого часового, хотя и не без оглядки, можно было поговорить. И вот, что рассказал мне Толя о тех трех часах, пока я спал. Около двенадцати он пошел провожать Зою домой. Внизу, на нижней площадке, он столкнулся с человеком в ушанке с длинными ушами (такая была мода в 30­х годах) в сопровождении солдата. 

­ Где у вас тут дворник живет? ­ обратился этот человек к Толе. Толя назвал ему номер квартиры дворника, вышел с Зоей на улицу и шепнул ей, что, наверное, за кем­то пришли. В те годы это было часто. В нашей семье было много арестованных родственников. В последние месяцы прошлого года брат рассказывал мне об аресте Л.Л.Бархаша, В.Абалакова, Г.Харлампиева и других друзей альпинистов. Но, не видя за собой никакой вины, и не совершив никаких компрометирующих поступков, он чувствовал себя относительно спокойно, относительно, поскольку сомневался в вине арестованных друзей. Он был убежден в том, что они со дня на день должны быть отпущены. И то, что пришедший в наш дом чекист прошел мимо него и даже обратился к нему с вопросом, но не задержал уже на лестнице, его дезориентировало. 

­ Ну что ты? У вас такой хороший, приветливый дом, ­ усомнилась Зоя. 

Чекист, сопровождаемый дворником, позвонил в нашу квартиру. Дверь открыла тетя Соня. На вопрос, здесь ли проживает А.Л.Левинсон, она ответила, утвердительно, но что его нету дома, и что он, очевидно, скоро придет. Чекисты в квартиру не вошли, спустились на нижнюю площадку лестницы и дождались возвращения Толи. 

Пока следователь искал телефон­автомат, дозванивался и ожидал у подъезда машину, мы тихо разговаривали, боясь разбудить спящих в соседней комнате родителей. Толя говорил, что это, конечно, недоразумение, что его допросят и отпустят. Он сел к столу и написал записку родителям, успокаивая их, что он ни в чем не виноват и скоро вернется домой. 

Вернулся следователь, подошел к столу, прочел Толино послание родителям, вычеркнул слова: “недоразумение“ и “ни в чем не виноват“. Вычеркнул не очень аккуратно, так что можно было разобрать написаное и положил записку на стол. 

­ Почему вы меня не задержали на лестнице три часа тому назад, когда спрашивали меня о дворнике? 

­ Не хотелось волновать вашу барышню, ­ сообщил следователь. 

Следователь врал. Он понятия не имел о том, каков из себя этот “преступник“, которого следовало арестовать, обыскать и доставить в тюрьму. 

Толя снял свои ручные часы, мы вышли в коридор, я помог ему одеть транспортную шинель (студенческая форма МИИТа), обнял его, он меня ­ одной рукой и ... даже не поцеловались. 

После ухода брата в нашу комнату вошел отец. Он все слышал, обо всем догадался, но насмерть перепугался и не решился войти в комнату во время обыска. Мать спала крепко и ничего не слышала. 

На нашем коротком семейном совещании отец, тетя Соня и я решили скрыть от матери арест Толи, чтобы зря не волновать ­ ведь он же скоро все равно вернется, когда дело выяснится. Придумали такую легенду: Толя решил выехать в Ленинград ночным поездом с целью выяснения условий приема в Военно­Медицинскую Академию, куда он действительно по окончании МИИТа собирался поступать. Это была его давняя мечта. Решил ехать как­то внезапно. Как у студента транспортного института, проблем с билетом у него не было: ему полагался раз в год бесплатный проезд в любом направлении. Эту легенду мы и поведали утром матери. 

В этот день 10 февраля 1938 года мне надо было зайти к маме в Кремлевскую больницу на прием к зубному врачу: предстояла процедура установления коронки на коренной зуб. Я около часа корчился от боли в кресле, когда мне ковыряли, обтачивали и сверлили зуб. Обратно из “Кремлевки“ я возвращался с мамой на троллейбусе номер 2 от Воздвиженки до Колхозной площади. В переполненном салоне я оказался рядом с мужчиной в шапке­ушанке с длинными ушами, которую я видел на следователе прошедшей ночью. Такие шапки встречались тогда часто. Неожиданно человек обернулся. Он! Черт побери, ­ он! Несколько секунд мы смотрели друг на друга. 

­ Что, узнали? спросил он меня и отвернулся. 

Прошлой ночью, когда Толю увели, я клял себя за то, что не спросил в какую тюрьму его повезли, где можно будет наводить справки о ходе дела, если в ближайшее время он не вернется. Сейчас мне представилась возможность исравить эту ошибку, но рядом сидела ничего не знающая мать... Наш семейный заговор молчания рухнет. Возникла идея выскочить за ним из троллейбуса, если он будет выходить на Лубянке (а собственно, где же ему еще выходить? Ведь он же оттуда!) Потом как­нибудь отговориться перед мамой за неожиданное бегство. Когда же он направился к выходу, конечно же, на Лубянке, я секунду мучительно колебался. И вот дверь закрылась и оборвала ниточку, связывающую нас с братом через этого чекиста. 

Несколько дней спустя мать догадалась об аресте. Долго скрывать это было невозможно. 

Толе был предъявлен ордер на обыск и арест. На его обратной стороне рукой Анатолия карандашом написано: “ордер мне предъявлен 10 февраля 38 г.“ и подпись: Ан.Левинсон. Подпись сделана твердой рукой очень знакомым мне круглым почерком с обычным прибавлением к фамилии начальных букв имени: “Ан.“ Эта манера подписи была привычной, постоянной и мне хорошо знакомой. 

По прибытии в тюрьму Анатолию была выдана квитанция о принятии паспорта и профбилета. Подписи арестованного на квитанции нет. Патроны были приняты по отдельной квитанции, заполненной рукой следователя, составившего у нас дома протокол со списком конфискуемого имущества. На этой квитанции подписи Толи также нет. Имеется, однако, подпись, слегка похожая на фамилию Левинсон. Рука, по всей вероятности ­ того же следователя: уж очень схожи заглавные буквы в фамилии, подписи и тексте протокола. Если же это подпись Толи, то почему он подписал не в том месте? Возможно, что ему эти документы на подпись не были представлены, или он был не в состоянии их подписать. А, может быть, он сделал попытку отказаться подписывать документы. Что полагалось делать с теми, кто отказывался подписывать официальные документы? 





Фотокопия 5 



А вот и Анкета арестованного. По принятой процедуре положено было сначала расписаться на ордере на арест, затем сдать имужество по описи, а затем уже отвечать на вопросы следователя по заполняемой им анкете. 

Указание места работы отца (Военторг) имеет особое значение. Моего отца устроил туда на работу его двоюродный брат, Иосиф Байтин. Этого следователь, к счастью, не узнал. Иначе была бы уничтожена вся наша семья. Этот Байтин был Комбригом в Красной Армии и первым директором нового Военторга на Воздвиженке. По обвинению в создании и содержании секретной кассы для финансирования государственного переворота под руководством маршала Тухачевского, Байтин был арестован месяца за два до ареста Толи. 





Фотокопия 6 



Заполнил анкету Фомин. Тот самый вежливый следователь, который так боялся волновать “барышню“ моего брата перед его арестом, который заполнил протокол конфискации имущества и квитанцию о сдаче патронов. После тяжелой ночной смены он выспался и ехал обратно “на работу“ в троллейбусе номер 2, в котором я его и встретил. 

На вопрос 21 о состоянии здоровья следователь написал: не удовлетворительное. Анатолий был еще утром совершенно здоровым молодым человеком. Лыжник и мастер спорта, он руководил лагерем альпинистов в Домбайской долине. Прошлым летом впервые совершил так называемый траверс горы высокой сложности, Ужбы (траверс ­ восхождение на вершину по одному склону и спуск ­ по другому). Толю увезли из дома ранним утром совершенно здоровым человеком. И в этот же день состояние его здоровья даже следователю НКВД показалось неудовлетворительным. Допросы обычно производились в первую ночь сразу после ареста, и далее по ночам без перерыва для заключенного, только со сменой следователей. Поэтому, наверное и подпись его гораздо менее разборчива, без обычого дополнения “Ан.“, что слишком небрежно для моего аккуратного брата. В троллейбусе этот следователь смотрел мне в глаза, зная, что мой брат доведен до “неудовлетворительного состояния здоровья“, а, может быть, и приняв участие в процедуре всего несколько часов назад вместе с каким­то, уполномоченным Андрияновым, проводившим допрос... Только доведенный до отчаяния пытками человек может подписывать ту ахинею, которую подписывал мой брат в протоколе допроса: 





УПРАВЛЕНИЕ НАРОДНОГО КОММИССАРИАТА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР 

по московской области 

УПРАВЛЕНИЕ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ 



ПРОТОКОЛ ДОПРОСА 

К ДЕЛУ N............ 

1938 февраля мес. 10 дня. Я О/Уполном. 9­го отд. 4­го отд УНКВД МО ­ Андриянов допросил в качестве обвиняемого 

1. Фамилия Левинсон 

2. Имя и отчество Анатолий Леопольдович 

3. Дата рождения 1913 

4. Место рождения Варшава 

5. Местожительство 3я Мещанская ул. дом 8 кв 9 

6. Нац. и гражд. (подданство) Еврей, гр. СССР 

7. Паспорт Отобран при аресте 

(когда и каким органом выдан, 

номер, категория и 

место прописки) 

8. Род занятий Студент М.И.И.Т. 

(место службы и должность) 

9. Социальное происхождение Служащие 

(род занятий родителей и 

их имущественное положение) 

10. Социальное положение (род занятий и имущественное положение) 

до революции Служащие 

после революции Студент 

11. Состав семьи 

Отец Леопольд Бергардович Левинсон, 50 лет, товаровед Центрвоенторга, мать Гертруда Анатольевна Левинсон, 48 лет, работает в Кремлевской больнице, фельдшерица, брат Беренгард Леопольдович Левинсон, 19 лет, учащийся, тетка София Анатольевна Гинзбург, 50 лет. пенсионерка. 

12. Образование (общее, специальное) Высшее не законченое 5 курсов МИИТа 

13. Партийность (в прошлом и в настоящем) б/п, состоял в кандид. ВЛКСМ, исключен в октябре 1937 г. “За зажим самокритики”/со слов/. 

14. Каким репрессиям подвергался : судимость, арест и др. (когда, каким органом и за что) 

а) до революции Нет 

б) после революции Нет 

15. Какие имеет награды (ордена, грамоты, оружие и др.) 

при сов. власти Нет 

16. Категория воинского учета­запаса и где состоит на учете. 

Пользуется отсрочкой как студент ин­та МИИТ. 

17. Служба в Красной армии (красн. гвардии, в партизан. отрядах), когда и в качестве кого, отношение к воинской повинности Нет 

18. Служба в белых и др. к.­р. армиях (когда и в качестве кого) 

Нет 

19. Участие в бандах, к.­р. организациях и восстаниях 

20. Сведения об общественно­политической деятельности 



Показания обвиняемого (свидетеля) Ливинсон А.Л. 

Москва 10 февраля 1938 г. 



Вопрос: Вы арестованы как участник к­р фашистско­террорестическо­шпионской организации существовавшей при Т.э.У. признаете Вы себя в этом виновным? 

Ответ: Да я признаю себя виновным в том, что я состоял членом к­р фашистско­террористическо­шпионской организации существовавщей среди альпинистов гор. Москвы . /подпись/ 

Вопрос: Расскажите подробно кем и когда Вы были завербованы в эту к­р. организацию? 

Ответ: В к­р фашистско­террористическо­ шпионскую организацию я был завербован в начале декабря м­ца 1937 г. Бархашом Львом Львовичем. /подпись/. 

Вопрос: При каких обстоятельствах и где Вы были завербованы Бархашом ? 

Ответ: В конце октября м­ца 1937 г. я был исключен из кандид. ВЛКСМ, за зажим самокритики и не комсомольское руководство лагерем, о моем исключении я сообщил Харлампееву, который в свою очередь о случившем сомной обстоятельствам сообщил Бархашу. Через несколько дней, т.е. в начале ноября м­ца т/года Бархаш вызвав по телефону и просил зайти к нему. Я очень обрадовался, что Бархаш хочет меня видеть и на второй день наша встреча с ним состоялась, при этой встрече он интересовался при каких обстоятельствах я исключен, что делаю по альпинизму и обещал мне помочь в восстановлении в комсомол, т.к. у него есть знакомый в МК ВЛКСМ. После этой встречи мне пришлось еще быть на квартире. Один раз он говорил, что еще им не выяснено мое положение и просил по временить. 

В начале декабря м­ца 1937 г. я зашол к Бархашу на квартиру с планом книги которую мы собирались писать, по собственной инициативе, но с одобрением Бархаша по альпинизму. В квартире был один Бархаш, наш разговор первое время шел только около этой книги, но он задал мне вопрос был ли я на практике на Дальнем Востоке и что знаю об авиации и аэропланах, после чего он мне прямо заявил, что существует к­р организация, которая ставит свою задачу свержения советской власти и которой нужны крепкие и инергичные и тут же передо мной поставил вопрос не желаю ли я быть в этой организации, На что я дал свое полное согласие. /подпись/. 

Вопрос: Расскажите о конкретных заданиях, которые Вы получили от Бархаша? 

Ответ: Бархаш на первое время моей к­р работы по подрыву мощи советской власти поручил мне собрать следующие сведения шпионского характера: 

1. Точно узнать о железнодорожном строительстве Байкало­Амурской магистрали. 

2. О железнодорожных мостах. 

3. И сведения о аэродромах на Дальнем Востоке, т.к. там на практике были студенты нашего института. 

Дальше он мне сказал, что на первое время для тебя достаточно и этого, а там посмотрим на что ты будеш способен. Больше я от Бархаша ни каких заданий не получил. /подпись/. 

Вопрос: Что вами было выполнено из выше перечисленного вами шпионского задания? 

Ответ: Мной было выполнено следующее: в конце декабря 1937 г. я зашел на квартиру к Бархашу, который меня спросил, что у меня есть уже готового. Я ему сказал, что мною выяснено следующее: 

1. Что вся траса Сибирской ж.д. будет 2­х путная. 

2. Что строится полотно ж.д. в обход Байкала с севера на Охотск. 

3. Что обход Байкала к северу будет им направление на запад и выход к Томску. 

4. Что будет так же строится приморская дорога. 

О мостах сказал, что я знаю Саратовский мост, но чуствовалось, что это его неинтересует о мостах я ему передать ничего немог. 

Кроме этого я ему сказал, что мне известно укрепление ст. Будня подземными аэродромами, на этом наш разговор был прекращен, после чего он просил, чтобы я и Харлампиев сейчас занимались только книгой по альпенизму, т.к. через ОГИЗ уже получил согласие на бумагу и выпуска этой книги на свет, работа эта должна быть закончена в срок не более 15­17 дней, а когда закончите книгу, зайди комне и уничтож все сведения, которые тобой мне переданы. На этом мы и разошлись. /подпись/. 

Вопрос: Какие террористические задания вами получены от Бархаша? 

Ответ: Заданий террористического характера я от Бархаша ни каких не получал, т.к. между нами на эту тему разговоров ни каких небыло /подпись/. 

Вопрос: Кого Вы знаете из членов этой к­р организации? 

Ответ: Мне известны следующие лица входившие в эту к­р организацию: Бархаш Л.Л., Корзун О., Абалаков В.М., Слуцкин С., Харлампиев и я /подпись/. 

Вопрос: Откуда вам известно, что выше названные вами лица являются членами к­р организации? 

Ответ: О том, что эти лица в ходят в к­р организацию мне известно со слов Бархаша, который во время дачи моего согласия работать в этой к­р организации заявил, что кроме нас с тобой примут также участие и вышеперечисленные мной люди /подпись/. 

Вопрос: Вы говорите не всех участников к­р фашистской организаци, по этому я требую от вас правдивых показаний. 

Ответ: Кроме выше перечисленных мной лиц больше я никого не знаю из членов этой к­р организации, это я говорю сущую правду /подпись/. 

Вопрос: Скем Вы из членов вашей к­р организации имели связь кроме Бархаша? 

Ответ: По к­р работе я нискем связан небыл, т.к. работа с книгой уменя отнимало все свободное время которым я располагал, правда в 1937 году мне очень часто приходилось видеться с Харлампиевым но разговаривать на тему о к­р деятельности мне неприходилось, т.к. небыло подходящего момента. /подпись/. 

Вопрос: Ставился ли перед вами со стороны Бархаша вопрос о втягивании новых людей в к­р организацию? 

Ответ: Такого вопроса Бархаш передомной не ставил. /подпись/. 

Вопрос:При обыске во время вашего ареста было найдено 12 шт. боевых патрон от браунинга, где Вы их взяли? 

Ответ: Патроны мной были найдены в комнате моего дяди Иоффе после его смерти ... об этих патронах которые я нашол знает тетка София Анатольевна Гинзбург, брат Борис Леопольдович Левинсон, и которые мной хранились без всякого умысла хранятся они около 10 лет /подпись/. 



Показания записанные в протоколе с моих слов верны и мной лично прочитаны /подпись/. 



Допросил /подпись/ Андриянов 





Следователь Андриянов на допросе подгонял показания Толи под полученные им ранее показания от арестованных Толиных друзей и знакомых. Анатолий замыкал цепочку преступников, подтверждая их показания и изобличая себя. Следователь получил то, что ему было нужно. По этой причине этот потокол допроса начинает и завершает собой следствие: никаких повторных допросов или очных ставок и т.д. и т.п. не было. Сведений из протокола допроса и патронов было достаточно для вынесения приговора. 

При первом ознакомлении с протоколом становится очевидным. что следователь не только составлял вопросы, но и сочинял нужные ему ответы так, чтобы в них содержалось подтверждение ранее полученных показаний на допросах других арестантов. Таким образом, все ниточки сводились в клубок зловещего заговора против всего СССР. 

Называл ли Толя имена членов контрреволюционной организации, или Андриянов вписывал их сам ­ неясно. На первой странице протокола появляется фамилия Л.Л. Бархаша. Я никогда его не видел, но очень часто слышал о нем от Толи. Я знал также и о том, что они начинали писать книгу об альпинизме. Лев Львович Бархаш был в то время известным ученым, профессором, одним из организаторов альпийского спорта в СССР. Он сотрудничал в то время с “вождем“ советского альпинизма Крыленко, Генеральным Прокурором СССР, главным обвинтелем в известных Сталинских процессах 30­х годов. Крыленко сам был расстрелян. Не исключено, что сезон охоты на альпинистов был открыт именно с Крыленко. Насколько мне известно, Анатолий был в этой цепи последним арестованным, после него не был арестован никто из его друзей и знакомых альпинистов. Во всяком случае, после его ухода я больше об арестах среди его друзей не слышал. Если бы аресты после него еще были, мы бы наверняка об этом узнали потому, что я в то время уже начал искать его следы, постоянно поддерживая контакы с кругом его друзей­альпинистов.