Альпинисты Северной Столицы

 ГОРЫ В МОЕЙ ЖИЗНИ (1966-1970) 
Слезин Юрий 

вулканолог, доктор наук, 

МС СССР

Перебрался же я на Камчатку в Институт вулканологии. Это был решительный шаг, на который я отважился по многим причинам. Вообще, меня всегда тянуло к природе, горам и к чистой науке, а в физике так получилось, что я стал заниматься не столько наукой, сколько техникой, да еще техникой, связанной с войной и покрытой покровом секретности. Сначала секретность не очень раздражала, в ней даже что-то было интересное, что-то от игры. Она придавала какую-то дополнительную значимость - не каждый имеет допуск по форме-1, и денег платили больше, чем за чистую науку. Минусы же секретности, запреты на выезд за границу и на общение с иностранцами не томили совершенно, так как они были всеобщими - и для простых людей, без допусков все это было так же закрыто. Но все же эти игрушки надоели быстро. И было еще дополнительное личное обстоятельство - неудачный первый брак. Слишком разными оказались мы с первой женой Майей, и, в конце - концов, позже разошлись. Короче, Минск я почти сразу определил как промежуточную станцию в моей карьере, и стал думать о более интересном месте.

Вулканологию я выбрал не сразу. Сначала я думал об океане. Здесь был пример: один знакомый (из корабелов) перебрался во Владивосток в Институт океанологии и ходил в экспедиции в далекие тропические моря на знаменитом экспедиционном судне «Витязь». Вот туда бы я хотел! Самое привлекательное, что экспедиции Витязя производились обычно зимой, так что отпуск можно было брать летом и уезжать в горы. Менять горы на океан я бы не стал, а совмещать - это просто идеально. Но проникнуть на Витязь не так просто, и с первого раза ничего не получилось. Так как все же океан не был моей единственной «хрустальной» мечтой, я не стал проявлять большую настойчивость и переключился на вулканы, которые мне ближе и интереснее как альпинисту, хотя и могут помешать альпинизму, как хобби. Свою роль сыграл тут и замечательный фильм Гаруна Тазиева «Встречи с дьяволом», который как раз вышел на экраны. Это был первый Тазиевский фильм о вулканах. Как потом мне стало ясно, Тазиев - бельгийский геолог российского происхождения из эмигрантской семьи, как и многие выдающиеся люди двадцатого века - не будучи особенно крупным ученым, был, безусловно, одним из самых выдающихся путешественников и популяризаторов науки, и я ему благодарен за это, как и многие тысячи других. 

С вулканологами у меня не было никаких контактов, и я просто взял академический справочник, нашел Институт вулканологии (тогда относившийся к Сибирскому отделению) и послал письмо на имя директора Института члена-корреспондента АН СССР Бориса Ивановича Пийпа, где сообщил, кто я такой и изъявил желание работать на Камчатке. Это было в 1965 году (или даже в конце 1964-го, точно не помню). Вскоре я получил ответ, подписанный заместителем директора Софьей Ивановной Набоко, где было написано, что институт развивается, физики им нужны, и они смогут меня взять, когда появятся новые штатные единицы, которых пока нет. И я стал ждать. Пару раз я напоминал о себе, и, наконец, получил вожделенное приглашение и деньги на дорогу. Как потом я узнал, я был, кажется, единственным сотрудником, принятым на работу без каких либо предварительных личных контактов с кем-нибудь из руководства и вообще сотрудников института. И еще был последним сотрудником, принятым непосредственно основателем института Б.И. Пийпом - через 20 дней после моего приезда, на моих глазах Пийп умер.

Из Москвы я летел на Камчатку самолетом ТУ-104 со многими посадками. Этот, тогда первый и единственный реактивный пассажирский самолет только начал летать на Камчатку. Летел я «в пространство», но все же уже не совсем. Мир все-таки тесен, и оказалось, что один Ленинградский политехник в Институте вулканологии уже появился, а в Минске появилась одна его соученица, которая и назвала мне его. Это Валера Дрознин, окончивший Институт через 6 лет после меня, почему я его и не знал. Он окончил не просто Политехник, но и мой факультет - физмех - только не мою ядерную, а более подходящую для вулканолога специальность - теплофизика. Валера меня принял как своего, познакомил с вулканологами и приютил на первое время в своей холостяцкой комнатенке. Он работал в лаборатории гидрогеологии и геотермии и занимался теплопереносом на вулкане и задачами, связанными с использованием тепла Земли. Тогда как раз проектировалась первая в нашей стране опытная геотермальная станция на Паужетке.

Кроме молодого специалиста Дрознина в Институте вулканологии был еще один физик более старшего поколения, приглашенный на должность заведующего лабораторией «экспериментальных исследований», - Герман Ковалев, к которому я и планировался в сотрудники. Ковалев был из Харьковского Физико-технического института, дочернего отпрыска Ленинградского Физтеха. Однако, когда я приехал, в Институте не было ни Ковалева ни директора Пийпа, некому было меня направить туда, куда меня направить предполагалось, и я получил возможность осмотреться и повыбирать себе работу. Я общался с людьми, сидел в библиотеке, мне все было интересно, но, прежде всего мне хотелось познакомиться поближе с живыми вулканами. Что я и высказал сразу Софье Ивановне, которая направила меня к старшему научному сотруднику лаборатории активного вулканизма Генриетте Евгеньевне Богоявленской и к своему сотруднику, который планировал поездку на вулкан Эбеко на острове Парамушир. Как я понял, поехать свежему человеку в экспедицию здесь было крайне просто, и каждый начальник отряда готов с радостью прихватить молодого здорового мужика из своих. Это гораздо выгоднее, чем нанимать временных рабочих. Но зимой выезды в поле были редки и связаны только с производством непрерывных наблюдений. Сейчас же, «на первое свидание», мне представилась возможность съездить неподалеку на Авачинский стационар. 

Авачинский стационар - это было недавно созданное специальное подразделение - лаборатория, - задачей которой было комплексное изучение ближайшего к Петропавловску действующего вулкана Авачинского. Непрерывно, круглый год за Авачей велись визуальные наблюдения из города и работал геофизический стационар на перевале между Авачинским и Корякским вулканами, который включал сейсмостанцию и магнитовариационную станцию. Там сидели постоянно два наблюдателя-лаборанта и периодически наезжали специалисты-геофизики для калибровки и наладки аппаратуры. Наблюдатели сменялись каждые один-два месяца. Вот такая «экспедиция посещения», которая планировала провести на стационаре три дня, как раз готовилась, к ней я и подключился. 

Добирались до стационара на гусеничном вездеходе ГТС, который стоял на промежуточной базе на двадцать пятом километре Елизовского шоссе. До двадцать пятого километра доехали на машине часов в двенадцать дня и обнаружили, что ГТС стоит со снятым двигателем, в котором копается водитель с кем-то еще. Что-то надо было подшаманить. Наконец двигатель поставили, но с места не двигались. Находились какие-то дела. Съездили в какой-то магазин «на пятой стройке» за продуктами и, главное, за водкой и продолжили непонятную мне волынку. Потом мне пояснили, что время тянется специально для того, чтобы ехать в темноте, когда можно будет пострелять зайцев «из-под фар». 

Наконец тронулись. Немного вдоль трассы вперед, затем направо на север через поселок «Пятая стройка». Вскоре за поселком переправа вброд через речку Мутная и дальше вверх и вверх до перевала по руслу так называемой Елизовской «сухой речки». Сухие речки - это характерная особенность вулканического рельефа, они спускаются по склонам всех камчатских вулканов и вполне отвечают своему названию. В верховьях в такой речке, как правило, есть вода, особенно у больших вулканов, где сухие речки начинаются у ледничков или многолетних снежников. Но вскоре вода иссякает. Она полностью впитывается в рыхлую, очень проницаемую толщу вулканических пород и от десяти до тридцати километров фильтруется где-то там в глубине, но затем снова выходит на поверхность вдали от вулкана в виде обильнейших ключей. Именно такие ключи на кромке шлейфа вулканических пород, вокруг Ключевского вулкана дали название поселку (потом ставшему городом). По всей сухой речке вода идет только весной, когда везде тает снег и при поливных дождях.

Переправа через Мутную - это ритуал. Сразу за ней - остановка и основательная выпивка. Иначе «пути не будет». Дальше сильно развеселившаяся компания едет в основном на крыше вездехода, вооружившись ружьями - охота на зайца. Не знаю, сколько обычно удается добыть зайцев при такой езде, но в этот раз не добыли ни одного. Мне кажется, что так должно быть в большинстве случаев - очень уж шумна эта железная машина, да и подвыпившая компания на ней. И скорость в глубоком снегу минимальна. А вообще зайцев на Камчатке много, особенно в «урожайные» годы. 

Езда была не простая и длилась часов восемь или десять, хотя расстояние всего около тридцати километров. Глубокий снег и довольно извилистое русло. Повороты требуют непрерывной работы фрикционами - сплошные рывки, а частенько приходилось и сдавать назад, а потом снова вперед. Когда вылезали в конце из русла на борт сухой речки, буксовали, и приходилось многократно цеплять к гусеницам бревно - работенка вполне мужская, по пояс в снегу. Но, наконец, добрались. 

На стационаре два домика: большой, основной жилой дом, где расположена сейсмостанция, и на отшибе маленький цельнодеревянный «магнитный павильон». На сейсмостанции сидит старший лаборант Володя Бушин - здоровый, спокойный парень, привыкший к жизни отшельника, а на магнитовариационной - Эрик Гребзды, тоже старший лаборант, но с высшим образованием, учитель физики и математики, оставивший школу и перешедший в вулканологи. 

Эрик Гребзды - очень интересный человек с интересной судьбой, происходящий из настоящих аборигенов, алеут, хотя и не чистокровный. Он первый алеут, получивший высшее образование (что само по себе достойно внимания), но он сохранил при этом все лучшие качества сына севера, не испорченного цивилизацией простодушного охотника и рыболова, который среди дикой природы у себя дома. Отец Эрика, давший ему имя и фамилию, - латыш из ссыльных, но он рано оставил семью, и Эрик вырос в чисто алеутской семье и впервые покинул родное село Никольское на острове Беринга лишь в шестнадцать лет. Он отправился в Ленинград, чтобы доучиться в последних классах школы при Герциновском педагогическом институте и затем в этот институт поступить. Эрик успешно кончил физико-математический факультет и вернулся в родное село Никольское преподавать физику и математику вместе с молодой женой Кларой, которая поехала с ним, даже недоучившись, оставшись с незаконченным высшим образованием. 

Эрик честно и благородно отработал в школе положенные три года, но потом перевелся в институт вулканологии на невысокую должность и поселился с женой и дочкой в маленькой комнатке в общежитии. Я, позже, познакомившись с ним поближе, разговаривал «за жизнь» и интересовался, как он перешел в вулканологи. Он это сделал отнюдь не потому, что преподавание в школе само по себе его не устраивало, или из желания перебраться в областной город. Город его как раз не манил, его гораздо больше манили лес и тундра, но, как он говорил, его просто «заездили». Учителей не хватало, и Эрик был один за всех, вел чуть ли не все предметы во всех классах. Он говорил, что регулярно торчал в школе с раннего утра до 10-11 часов вечера, он не мог отказать в просьбах, совесть не позволяла бросить учеников. И еще его захотели сделать директором, что вообще было ему как нож острый. Как все порядочные люди, Эрик высоко ценил свободу, а быть начальником в нашей бюрократической системе со свободой не совместимо. И Эрик восстал и сбежал, как Джеклондоновский отступник. Лаборанткой в институте стала работать и Клара. Потом Эрик побывал в должности младшего научного сотрудника, но к научной работе он склонности не чувствовал и последнее время работал инженером, занимаясь экспериментом. Но, прежде всего он был полевиком. 

Так вот, Эрик сидел в магнитном домике, и сидел, как оказалось, уже более двух месяцев безвылазно, и снова ему смены не нашлось. Жизнь в занесенном снегом домишке на перевале Эрику была бы не в тягость и три и четыре месяца, если бы рядом была жена Клара и дочка Ира, которая как раз пошла в первый класс, но, так как их рядом не было, он рвался домой. Я подвернулся к счастью - пока еще не у дел, без прямых обязанностей, да и без жилья, осматриваюсь. Эрик обратился ко мне с просьбой его подменить, и я тут же с радостью согласился. Надо было через каждые шесть часов менять бумагу в фоторегистрирующем устройстве, проявлять ленточки и отмечать аномалии в поведении магнитного поля. Работа «не пыльная». Кормился Эрик в компании с Володей Бушиным. Заменой Эрика на меня Бушин был явно не очень доволен, но я постарался его уверить, что я человек не привередливый ни насчет пищи, ни насчет кухонной работы. 

В свободное от смены ленточек и хозяйственных забот время я посматривал и читал кое-что из большой кучи старых журналов и книг, имевшихся на стационаре, но, главным образом, «наблюдал жизнь» и готовился к более близкой встрече с вулканом. Действующий вулкан Авача был доступен, подъем не сложен, и на станции имелось кое-какое альпинистское снаряжение: отриконенные ботинки, кошки и ледорубы. Была и веревка. Перепад высоты между станцией и вершиной вулкана примерно 1900 метров - можно успеть сходить туда и назад за пять часов, которые я имел между сеансами обработки ленточек. Только погоды нет - нет видимости, и снежок подсыпает. 

Наверх я двинулся, не дождавшись стойкого улучшения погоды, и поэтому не много увидел сверху при первом своем восхождении. Но уж очень хотелось скорее прикоснуться к вулкану своими руками! До высоты 2100 метров подъем шел по широкому не очень крутому гребню частично разрушенной «соммы», как называют такие образования, впервые описанные под этим названием на Везувии (остаток старого, разрушенного мощным взрывным извержением конуса), вулканологи, или «воротника», как называют его жители Петропавловска. Дальше начинался более крутой подъем на молодой конус, поднимавшийся над соммой еще на шестьсот метров. Снег почти везде был неплохо обдут и уплотнен, так что подняться до кромки кратера удалось примерно за три часа. 

Уже на подходе к кромке, несмотря на попутно-боковой ветер, возник все усиливавшийся запах серных газов, снег на склоне стал пористым с участками ледяной корки, и, наконец, подъем прекратился. Впереди возник почти отвесный обрыв в кратер, заполненный клубящимся туманом. Осторожно продвигаясь вдоль кромки кратера, я увидел лишенные снега участки грунта, теплые на ощупь. Кое-где виднелись трещины и круглые отверстия, из которых выходил горячий, местами обжигающий, газ. Вокруг трещин и отверстий отлагалась красивая ярко-желтая кристаллическая сера. Здесь, на кромке фумаролы были слабыми и почти беззвучными, но из глубины кратера доносилось довольно громкое шипение мощных парогазовых струй. Позже, поднимаясь в хорошую погоду, я рассмотрел кратер и все фумаролы подробно. Кратер имел в диаметре около 350 и глубину около двухсот метров, самые мощные фумаролы располагались в стенках кратера ближе к их основанию. Я отломил себе несколько кусочков серы и быстро пошел вниз, чтобы успеть к сроку. 

Провел я на станции не то две, не то три недели и спустился вниз. Я как раз успел к ежегодной научной сессии Института вулканологии, где подводились итоги: почти все научные сотрудники рассказали о своей работе. Выступил и директор Института член- корреспондент АН СССР Борис Иванович Пийп. Он рассказывал о своей поездке на Международный вулканологический конгресс, который происходил в Новой Зеландии. Рассказал о программе конгресса, о его организации, перечислил наиболее известных присутствовавших на нем вулканологов, и только перешел к обзору наиболее интересных докладов, как неожиданно, буквально на полуслове, замолчал и рухнул на пол прямо у кафедры, у которой он стоял. К нему подбежали, а кто-то кинулся вызывать Скорую. Сессия происходила в актовом зале пединститута, от которой городская станция Скорой помощи в трехстах метров. Врач Скорой прибыл не более, чем через десять минут, но смог лишь констатировать смерть. Борис Иванович не дожил нескольких месяцев до шестидесяти лет. 

Борис Иванович Пийп - создатель Института вулканологии - был сотрудником лаборатории вулканологии в Москве, а потом одним из первых сотрудников и начальников Камчатской вулканологической станции, основанной в 1935 году. В качестве начальника и практически единственного научного сотрудника вулканостанции он провел на Камчатке всю войну, обеспечив непрерывность наблюдений за вулканами. Особенно большим был его вклад в изучение термальных источников Камчатки и в изучение крупнейшего и активнейшего вулкана Евразии - Ключевского. Именно Пийпу довелось изучать крупнейшее, пароксизмальное извержение этого вулкана в 1945 году. Сразу после войны Пийп стал доказывать на всех возможных академических и правительственных уровнях необходимость создания на Камчатке института вулканологии, который бы объединил все направления, связанные не только с изучением извержений и мониторингом активных вулканов, но и с изучением истории развития вулканических областей, связи вулканизма с тектоникой, роли вулканизма в образовании месторождений полезных ископаемых, использование тепла Земли и энергии вулканов в народном хозяйстве и прочее, и прочее, и прочее. Пийп предлагал перевести на Камчатку лабораторию вулканологии и объединить ее с Камчатской комплексной экспедицией Академии наук, с геофизической экспедицией, с Ключевской вулканостанцией, а также создать новые стационары, подобные Ключевской вулканостанции в других интересных районах. 

Пийпу удалось добиться своей цели, и в 1962 году институт был создан. Институт должен был включать в себя и физическую лабораторию, условно (не очень удачно) названную лабораторией экспериментальных исследований, которая по замыслу Пийпа должна была сосредоточить под своим крылом всевозможную измерительную и аналитическую аппаратуру для измерений на вулканах и анализа вулканических продуктов. Планировалось, что она будет играть служебную роль по отношению к вулканологическим подразделениям. На должность начальника такой лаборатории и был приглашен первый физик - Герман Николаевич Ковалев, а потом и я ему в сотрудники. В нашу же лабораторию был включен Эрик Гребзды и еще лаборант Витя Луньков - весьма достойный человек, который тоже заслуживает особого рассказа. В таком составе лаборатория и начала работать. 

Однако планы Пийпа относительно задач лаборатории оказались утопическими. Для того чтобы такая лаборатория в научном учреждении хорошо работала, ее основные сотрудники должны быть с творческой жилкой и они должны были бы любить вулканы, а не только приборы. Таких людей заставить работать на обслуживании, хотя бы и хорошей науки, невозможно. Они неминуемо станут ставить себе собственные задачи и работать с геологами и геофизиками и прочими вулканологами только как равноправные партнеры, а не так как, скажем, аналитики химлаборатории, или операторы вычислительного центра. Так оно и вышло. Впоследствии лаборатория экспериментальных исследований и называться стала проще: «лаборатория физической вулканологии». 

Но с Германом Ковалевым мне еще предстояло познакомиться, а пока его не было, и я продолжал «осматриваться». Еще одна лаборатория, задуманная Пийпом, находилась в стадии становления - Лаборатория подводного вулканизма. Задачи ее были грандиозны, а поле деятельности - весь мировой океан. Предполагалось в будущем построить большое исследовательское судно «Вулканолог», богато оснащенное походными лабораториями, а пока Институт обзавелся старой небольшой деревянной шхуной «Геолог» водоизмещением 50 тонн, которая сначала служила просто для доставки полевых отрядов геологов в разные точки побережья, а с 1966 года ее решили попробовать использовать для некоторых океанологических работ. Для этого на ее палубу установили большую гидрологическую лебедку, настолько тяжелую, что ради сохранения остойчивости пришлось обрезать мачты, и остался только стосильный дизель, обеспечивающий максимальную скорость хода 8 узлов (даже 7, так как из-за каких-то неполадок он не развивал полную мощность) и запас хода 10 дней. В 1966 году планировался пробный рейс «Геолога» в новом качестве, опробование лебедки на стандартных гидрографических станциях, отработка измерения температурных разрезов и поисков температурных аномалий на дне. Начальником «морского отряда» был молодой геофизик Толя Горшков, который набирал команду и сразу ухватился за меня как за ценного помощника в рейсе. 

Меня уговаривать на такое было не надо - плавание вдоль берегов Камчатки с остановками в самых интересных местах, с работой разнообразной и не рутинной - это же мечта! И море я любил инстинктивно с детства (хотя и меньше, чем горы). И я подключился к Толе. Мы готовили судно и измерительную аппаратуру. Одновременно я продолжал читать вулканологическую литературу, общаться с вулканологами и, таким образом «зрел» для будущей работы. 

Подготовили мы не только аппаратуру, но и другое полезное снаряжение. У нас с собой была дюралевая лодка с мотором «Вихрь», две надувных резиновых лодки и еще акваланги с некоторым запасом сжатого воздуха (компрессора, к сожалению, не было) и «сухие» гидрокостюмы «Садко». Перед этим, в апреле-мае мы закончили курсы легководолазов, организованные при Институте, и получили соответствующие «корочки». 

Шхуна Геолог стояла на «Богородском озере» - в небольшом заливчике Авачинской губы не далеко от судоремонтной верфи. Команда судна состояла из шести человек: двух штурманов - капитана и помощника, двух механиков - «деда» (стармеха) и моториста, радиста и матроса. Матрос - Иваныч - был матросом по судовой роли, а на деле - коком. Функции матросов исполняли всегда участники экспедиции. Иваныч был классическим «бичом», не имевшим ни кола, ни двора и жившим круглый год на судне, зимой он его сторожил. За зиму он пропивал все до нитки и питался остатками полевых продуктов. Но летом в море действовал сухой закон и Иваныч был «на высоте». Кок он был превосходный, профессионал высшего класса - бывший шеф-повар ресторана, которого в конце-концов выгнали за чрезмерное пристрастие к спиртному. Так что в море мы жили как у Христа за пазухой. Иваныч был лет пятидесяти, самый старший в команде. Он был худощав и росту небольшого, но глубоко посаженные темные глаза его горели, и когда он, изредка выходя на палубу, осматривал из-под руки горизонт и произносил классическим хриплым голосом старого пирата несколько непечатных слов, он выглядел очень импозантно. Надо сказать, что он был «бич» не только в первоначальном английском морском смысле, но и в последнем русском, то есть «бывший интеллигентный человек». Речь его, если выкинуть матерные слова, была достаточно культурна и богата (тут он бесспорно превосходил всех остальных членов команды, кроме капитана), а долгими зимними вечерами он не только пил водку, но и читал книги. 

Из остальных членов команды, бесспорно, выделялся капитан Юрий Николаевич (Юра) Русинов. Это был настоящий романтик. Он кончил в свое время Камчатскую мореходку и сначала, как и положено, ловил рыбу, но душа его жаждала иного. И вот однажды его СРТ оказался где-то во владивостокском порту у стенки рядом с «Геологом» и, заведя разговор, вдруг узнал, что там не хватает старпома. Он тут же предложил себя и сумел добиться перевода прямо на месте. Он нам потом рассказывал, что его и на своем СРТ и на «Геологе» спрашивали, почему он так рвется перейти на этот крошечный, задрипанный кораблик, теряя в заработке этак раза в три. «Потому что я просто люблю науку» - отвечал Юра, но ему не верили, а некоторые крутили пальцем у виска. «Так и было?» - спрашивали мы, а он отвечал: «Конечно! Ведь что делает СРТ? Ловит рыбу! А это очень однообразно и скучно». 

Сначала «Геолог», как я уже писал, развозил полевые отряды. Капитан всегда был первым организатором всех высадок на берег и достиг в этом большого мастерства, хотя это ни в коей мере не входило в его обязанности. Никто не мог с таким искусством, как он пройти сквозь полосу прибоя на резиновой шлюпке, не перевернувшись и по возможности меньше намочив людей и багаж. Судно было маленькое, старое, и морской регистр запрещал ему удаление более чем на сто миль от базы-укрытия. Это сильно ограничивало возможности и, в частности, не позволяло плавания вдоль Курильской гряды. Но наука требует жертв, и Юра на свой страх и риск нарушал правила, забираясь дальше ста миль от укрытия и на Курилах и на севере Камчатки. 

Мореход он был хороший, чувствовал и судно и море, не промахивался, имея в качестве навигационных приборов лишь компас и эхолот. Помню, для улучшения устойчивости на курсе слегка переложили балласт, а девиацию компаса не подкорректировали, и компас стал врать. Юра это почувствовал вовремя. Чувствовал он и погоду, и до укрытия тоже добирался своевременно, даже если был дальше ста миль. А вообще он был не стандартный капитан - не солидный. Никогда не носил морскую форму, которая так красит мужчину, всегда был в свитере и серенькой куртке и в простом берете, и роста был небольшого. Он шутил, что его очень редко принимают за капитана, особенно рядом с помощником - Димой Христовым, который всегда был одет в морскую форму с золотыми шевронами и галунами и в фуражку с «крабом». Дима был красавец-моряк с командирским голосом и на голову выше Русинова. Он эффектно стоял у штурвала и никогда не снисходил до высадок на «резинке», но трудные вахты капитан ему не доверял - морского чутья ему не хватало. Еще, как и положено бравому капитану он любил женщин, которых подразделял на два класса - «хризантемы» - нежные и «фумаролы» - знойные. Если он спрашивал тебя о жене, то спрашивал: «как твоя хризантема?» 

Я забыл имя нашего «деда» - стармеха - но помню, что двигатель нас не подводил. Правда, было одно: он почему-то слегка перегревался, почему и не выдавал все свои сто сил. Охлаждающую двигатель забортную воду можно было пускать через душ в маленькой кабинке, в которой был и гальюн. На полном ходу принимать душ было невозможно - вода была слишком горяча. Приходилось сбавлять ход почти наполовину. Так не должно было быть, но выяснил причину нарушений в системе охлаждения наш механик только на следующий год - оказывается все было поправимо. Моторист Петя - самый молодой в команде, очень простодушный здоровый парень. И, наконец, радист. Радист был единственным коммунистом в команде, это полагалось ему по должности. Он, естественно, по совместительству был и чем-то вроде замполита, призванным следить за лояльностью и нравственностью и сохранностью секретов. Над его партийностью открыто посмеивались, но он не обижался, так что команда была вполне дружной. 

Для команды на шхуне был кубрик в носу, а для экспедиционного состава переоборудовали бывший рыбный трюм. Если членов экспедиции было немного, капитан обычно ночевал с ними, так как предпочитал «интеллигентский» круг общения. Он действительно любил науку и людей с ней связанных. 

Экспедиционный отряд состоял из четырех человек - двух научных сотрудников (Толи и меня) и двух временных рабочих. Один из них был архитектор Камчатгражданпроекта Гена Васильев - очень приятный в общении живой и эмоциональный, типичный «творческий человек», окончивший, кстати, Академию Художеств в Ленинграде, любитель природы, путешествий и приключений, всегда старавшийся в отпуске наняться в какую-нибудь экспедицию. В этот раз он захватил с собой водные лыжи, на которых мы немного и покатались. 

Наконец подошел срок первого выхода в море. Выход, как всегда затянулся: планировали в начале июня - вышли в конце, всякие недоделки, непредвиденные препятствия мешали, но все преодолели и с опозданием дней на двадцать отвалили от стенки и тронулись к «воротам» - выходу из Авачинской губы в открытый океан. Первое, что было необходимо сделать, вырвавшись на волю - это расслабиться и снять предстартовое напряжение. Для этого, выйдя за ворота, мы завернули направо и через несколько миль подошли к острову Старичкову и встали рядом с ним на якорь. 

Тут началась всеобщая рыбалка. Ловили терпуга и еще какую-то рыбу очень на него похожую. Полосатого терпуга мы называли окунь, а другую рыбу, такого же размера - около килограмма, - но без полос, менее жирную и с более колючими плавниками - ерш. Ловили очень просто. Снасть представляла собой бельевую веревку толщиной миллиметров пять, к которой был привязан большой тройник или четверной крючок, с надетым перед ним десятисантиметровым отрезком хорошо начищенной медной трубки. Снасть опускалась вертикально с борта до дна, а потом подергивалась резкими рывками вверх. Каждые 2-4 минуты такой работы на крючок цеплялась рыба, которую и вытаскивали на палубу. Цеплялась она как попало, иногда и за хвост. Однажды зацепились сразу две, с разных сторон тройника. 

Все сразу вошли в азарт, особенно члены команды. Рыба мелькала в воздухе, и через полчаса многие десятки рыб валялись на палубе, но остановиться было трудно. Правда, не мне. Я по природе не рыбак и не охотник, и таскание рыбы мне скоро приелось, и я первый прекратил это занятие. Что делать с такой прорвой рыбы? Разумеется, мы ее ели в самых разных видах отлично приготовленную Иванычем, а остальной тоже сумели найти применение. В первый день мы все-таки остановились, хотя часть рыбы пришлось покидать обратно в море, но потом, когда мы занялись работой здесь же неподалеку в лиманном озере Большой Вилюй, команда, наловив несколько сотен рыб, вернулась на несколько часов в город, и, нарушая законы социализма, распродала рыбу прямо на берегу у Богородского озера довольным хозяйкам по рублю хвост. «Для расплаты с долгами наделанными перед выходом». Потом Юра Русинов с юмором рассказывал: «Посмотрели бы вы на это зрелище, как Иваныч, стоя у прилавка, сделанного из пары старых ящиков, торговал рыбой, остальные мешками подтаскивали ему ее, а я сидел в трюме и сгорал от стыда». 

Кроме ловли рыбы у острова Старичков мы еще совершили пару погружений с аквалангами. Красота, конечно, неописуемая. Остров - скала с почти отвесными стенами и зеленой поросшей травой, верхушкой. Подводная часть тоже круто уходит вглубь на 10-12 метров, и дно представляет собой навал огромных глыб размеров в несколько метров. Глыбы лежат хаотически, и между ними местами широкие щели как пещеры, в которые заплывают рыбы. Все глыбы облеплены живностью - губками, звездами, ежами, актиниями и прочими яркими разноцветными существами. Все очень здорово, но все же я еще раз убедился, что море хорошо, а горы лучше! Никакой подводный мир не сравнится для меня с ледяной пустыней высокогорья. 

Померив температуры и приблизительно отметив прогретые участки дна озера, мы двинулись дальше по направлению к северу. По пути к мысу Шипунскому мы остановились еще у одного маленького островка - острова Крашенинникова. Здесь мы высаживались полазать по скалам и набрать яиц чаек. Набрали десятка два или три отличных свежих яиц и насладились огромной яичницей. Увидев яйца, привезенные нами после первой краткой высадки на скалы, моторист Петя возгорелся желанием принять участие в их сборе и пошел вместе с нами на «резинке к скале. Но когда он увидел крутые отвесы он перепугался страшно: «Да Бог с ними с яйцами! Я и не предполагал, что они лежат в таких местах». Ему было абсолютно невдомек, что я полез на эти скалы вовсе не за яйцами, а специально ради удовольствия полазать. А яйца оказались просто бесплатным приложением. 

Еще у острова Крашенинникова мы опробовали захваченные Генкой водные лыжи. Искусство вставать на них, «выходить на редан», довольно сложно, особенно учитывая явно недостаточную мощность «Вихря». Мне так и не удалось покататься, меня мотор при моей неумелости не мог вытащить из воды наверх до скольжения, а Гена и Толя, которые были легче меня килограммов на 8-10 каждый, выходили и скользили по волнам как положено. Все это делалось, конечно, в гидрокостюмах, так как температура воды в океане у берегов Камчатка не превышает 13 градусов Цельсия, а обычно значительно ниже. И морской ветерок такой, что в разгар лета на палубе можно находиться только в телогрейке. 

Полуостров Шипунский пришлось огибать далеко - от него тянется длинная гряда скал сначала надводных, а потом подводных, и на всех скалах сидит тьма сивучей, которые время от времени кидались в воду с высоты нескольких метров. Мы специально пугнули их выстрелом в воздух из карабина, что бы посмотреть, как сотни зверей по тонне весом каждый кинутся в море. 

Обогнув кончик мыса, мы направились к бухте моржовой - узкому фиорду, глубоко вдававшемся в полуостров. Там мы собирались немного поработать, там же спокойно без качки поужинать и переночевать, и еще по просьбе Гены Васильева поискать китовые позвонки. Когда-то в этой бухте останавливались китобои и разделывали китов, и Гена хотел найти позвонок, чтобы сделать себе из него стильное кресло. 

Бухта Моржовая поразила нас зеркальной водой, отражающей отвесные скалы и удивительным явлением - встречным течением, направленным к выходу в океан. Как будто в нее втекала мощная река. Мы стояли на якоре, и от носа судна и от якорной цепи расходились поверхностные волны, как от быстрого течения. Мы были поражены, и не сразу догадались, что с такой скоростью течет лишь тонкий примерно сантиметровый слой пресной воды по поверхности соленой. Она сотни метров течет так, не смешиваясь, и для обеспечения видимой скорости достаточно небольшой речушки, вытекающей из ущелья. 

Что еще меня поразило так это холод и снег. Самый конец июня, почти июль, широта 53 градуса с маленьким хвостиком - на градус южнее Москвы, а все кулуары в скальных склонах забиты снегом, лиманное озеро, отгороженное от залива песчаной «кошкой» покрыто сплошным прочным льдом без намека на проталины. Вот что значит Восток с Сибирью позади и холодным Курило-Камчатским течением впереди! И так по всем тихоокеанским побережьям нашей страны: Во Владивостоке, на широте Сочи зимой морозы за 20 градусов вполне обычны, а осенью я сам как-то, будучи в командировке, в конце октября поутру скользил по замерзшим лужам при температуре воздуха минус шесть градусов. 

Но солнце грело, оно стояло высоко, как и положено, на широте 53 градуса, и вдали от берега океана, особенно за горами было тепло. Океан же работал как гигантский аккумулятор холода. Правда, благодаря своей огромной инерции он так и не успевал замерзнуть за зиму, но и летом не успевал нагреться до мало-мальски сносной температуры. 

В Моржовой бухте мы хорошо отдохнули в тиши. Наш капитан говорил: «жизнь на Геологе подчиняется супу» и всегда находил укрытие, где можно было бы пообедать, не боясь пролить суп из тарелки. Здесь мы опять кое-что померили, а еще поплавали и поныряли без аквалангов, сберегая воздух, в поисках позвонка для Гены. Вода ноль градусов. Поэтому плавали и ныряли в гидрокостюме и ластах с одетым под низ водолазным комплектом - толстенный свитер и рейтузы из верблюжьей шерсти. Было тепло, но плавучесть у такого комплекта невообразимая, поэтому занырнуть вглубь была непростая задача. Сначала, изо всех сил работая ластами, выскакиваешь выше пояса из воды, затем резко переворачиваешься в воздухе головой вниз и уходишь в воду. Не всегда с первого раза удается, но в глубине легче - тебя обжимает и плавучесть уменьшается. Мы плавали вдоль дна на глубине 6-8 метров, и, наконец, именно мне повезло первому наткнуться на почти утонувший в илу китовый позвонок. Я показал его Гене, и он был счастлив. Общими усилиями мы вытащили находку и водрузили на палубу. 

А пока мы работали и развлекались, команда занялась охотой. Им удалось подстрелить на склонах двух молодых медвежат, и мы запаслись настоящим мясом, которым заполнили сундук, переложив его льдом). Вообще охота и рыбная ловля - это весьма существенный источник полноценной пищи в поле на Камчатке, и первый мой полевой сезон был уникален по количеству и разнообразию дичи, которую мне удалось попробовать. Еще раньше, во время перехода наши охотники добыли несколько птиц, в основном это были кайры. Мы их ели и в супе и в виде второго, как всегда в отменном исполнении Иваныча, причем я не заметил никакого рыбного привкуса. Мне пояснили, что этот привкус бывает лишь у подкожного жира, а если содрать с птицы кожу вместе с жиром, то будет все в порядке. Оружия у нас хватало: штуки три личных охотничьих ружей, мелкашка и карабин, полагающийся начальнику полевого отряда по технике безопасности. Медведей из карабина и подстрелили, а еще, позже, так же добыли и оленя. 

Медвежатину мы готовили по-разному, но коронное блюдо были медвежьи котлеты. Это был единственный раз, когда я попробовал медвежатину не переваренную, не пережаренную, а свеженькую, сочную, почти с кровью. Мы сильно рисковали, но пронесло. Повезло, что медвежата были совсем молоденькими. Взрослые медведи почти все заражены трихиннелезом, и их мясо становится безопасным только после не менее чем двухчасовой, непрерывной варки. Я этого просто не знал тогда, похоже, не знали и остальные, а то бы, конечно так рисковать не стали. Котлет размером с ладонь и толщиной два сантиметра Иваныч нажарил несметное количество. В фарш закладывалось масса черемши, и получилось такое блюдо, подобного которому я не ел ни до, ни после. Мы, наверное, неделю питались одними медвежьими котлетами - их было вволю, и ничего больше не хотелось. 

А еще часть мяса мы пустили на товарообмен, на другой камчатский деликатес. Примерно на траверсе поселка Жупаново нам встретился МРС, на котором капитанил знакомый Русинова. Обменялись приветствиями и подарками. Мы перекинули им пару медвежьих окороков, а они нам всю палубу закидали камчатским крабом. И началось пиршество. Краба варят в забортной воде целиком, ровно полчаса, а потом уже вскрывают панцирь и отламывают то, что съедобно - это лучший способ. И действительно, более вкусного крабьего мяса я не ел. Один краб как раз влезает со сложенными ногами в стандартное ведро. Ног у него восемь. Я смог съесть подряд четыре, больше оказался не в состоянии с непривычки, хоть было и очень вкусно. А местные, члены команды, уминали по восемь и насмехались надо мной, как над слабаком. Ну, и конечно ловили красную рыбу и делали икру, для этого все было на судне от большой рыболовной сети до маленькой грохотки для очистки икры. Таким образом, благодаря подножному корму всегда оставалось много невостребованных продуктов от полевого запаса, которыми зимой и поддерживал свое существование Иваныч. 

Мы прошли Жупаново и оказались напротив Узон-Гейзерной гидротермальной системы, через которую горячей водой и паром выносится очень много тепла. Горячие источники на этом участке встречаются по всему побережью и на подводном продолжении суши. Подводные термопроявления мы и собирались поискать с нашего судна. Здесь нам впервые пришлось воспользоваться аквалангом для дела. В одном месте у нас зацепился на дне термодатчик, и Гена Васильев на пару со мной спустился и освободил его. Глубина была 24 метра. Пока Гена освобождал датчик, я задержался чуть выше, подстраховывая его. 

Попутно решили посетить находящуюся неподалеку знаменитую Долину Гейзеров. Пошли втроем - Толя, Гена и я - на три дня, прихватив с собой для пропитания 50 штук медвежьих котлет. В Долине мы котлеты опускали в кастрюльке в гейзерный кипящий котел поплавать для согрева перед тем как есть. Путь в Долину идет сначала вверх по заросшим каменной березой распадкам, а потом по вулканическому плато, покрытому тундрой, лежащему на высоте примерно тысяча метров над уровнем моря. Долина глубоко врезана в плато. Это скорее не долина, а ущелье, довольно узкое и тесное, по дну которого течет река Гейзерная, начинающаяся на склонах массива вулкана Кихпиныч. Из склонов ущелья недалеко от реки то тут, то там бьют кипящие струи гейзеров. Они бьют из отверстий разной формы, окруженных натеками гейзерита - гидросиликатов такого перламутрового облика разных оттенков: от белоснежного до коричневого. Струи бьют периодически, чередуясь с интервалами покоя (спокойного парения), которые у разных гейзеров имеют продолжительность от минут до часов. Кроме «классических» гейзеров в долине есть и пульсирующие и почти постоянные горячие источники и булькающие грязевые котлы и красивые холодные водопады на притоках реки Гейзерной. Долина Гейзеров впечатляет, но, по-моему, это хоть и самое знаменитое, но не самое эффектное место подобного рода на Камчатке. На меня более сильное впечатление произвела расположенная неподалеку кальдера Узон, и еще большее - кратерное озеро на вулкане Малый Семячик. Но это все я увидел несколько позже. 

По дороге в Долину я впервые в полной мере познакомился с местными комарами - тоже впечатляет. На обратном пути, когда мы покинули лес и вышли на прибрежную тундру, морской ветерок отогнал комаров, но небольшая стайка увязалась за нами и не отставала. Я предложил остановиться и перебить злодеев, мы встали и начали избиение. Я считал своих - оказалось что-то немного больше тысячи. Столько же перебил и каждый, то есть всего около четырех тысяч. А на глаз казалось, что их всего-то штук двести увязалось. Значит, в лесу вокруг нас вились десятки и сотни тысяч. 

После Долины Гейзеров мы зашли в Жупаново и в это время получили радиограмму с распоряжением отпустить судно на несколько дней для перевоза полевого отряда геологов нашего института из поселка Оссора на остров Карагинский. Мы выгрузились, взяв с собой две лодки, чтобы поработать на Жупановском лимане. Толя очень захотел проехаться до Карагинского, и, будучи начальником отряда, высадил нас, а сам остался на шхуне. Мы особо не возражали. Померили температуры в лимане, который почти весь можно было пройти вброд в резиновых сапогах, и погуляли по окрестностям. Устроили себе и еще своеобразное развлечение - серфинг на резиновой лодке. В лодку забираешься одетым в гидрокостюм и ласты и выбираешься за полосу прибоя, затем, приближаясь к берегу, ловишь волну покрупнее, и почти на ее гребне, чуть впереди несешься в пене и брызгах к берегу. Иногда волна уходит из-под тебя, иногда ставит лодку вертикально и выстреливает тобой вперед, но если удачно оседлаешь волну, то катит до самого берега - метров сто или больше. 

За этим занятием нас заметили со своей вышки погранцы и прибежали два взмокших солдатика нас арестовывать. Мы прошли с ними, у нас было разрешение на работу в полосе прибоя, но мы должны были его заранее предъявить и договориться на конкретное время работы. Мы повинились, сказали, что больше не будем и оговорили примерное время. 

Когда вернулся Толя с Геологом, обо мне, наконец, вспомнили и меня достали: пришла радиограмма с требованием вернуть меня в город для другой экспедиции. Мы зашли в Петропавловск, я сошел на берег, а Геолог пошел дальше к югу вдоль берегов Камчатки. На этот раз я должен был отправиться в долину Налачево, где работала большая экспедиция под руководством Юрия Петровича Масуренкова, включавшая несколько полевых отрядов, в том числе и физиков под руководством Ковалева, в которую должен был войти и я. Все они были уже в Налачево, базировались возле Налачевских горячих источников, а я должен был туда подойти в компании с замом начальника экспедиции Колей Химиченко и парой временных рабочих, которые должны были гнать лошадей. В число этих временных рабочих входила и жена Толи Горшкова Надя Мареева, с которой я был уже знаком. 

Лошадей наняли в совхозе в поселке «Хутор». Их было шесть. Четыре шли под вьюком - тащили все наши вещи и продукты, так что мы шли налегке, да еще двое из нас могли гарцевать на двух оставшихся лошадях, шедших под кавалерийскими седлами. Нам предстояло пройти около двадцати километров вдоль дороги вниз по Аваче до впадения в нее реки Пиначевой, а затем вверх по Пиначевой до перевала, и через перевал - в Налачево. Надо сказать, что мы промахнулись и вместо Пиначевского перевала, который вел прямо в долину Налачево, мы вылезли левее и ближе на другой перевальчик и спустились в долину реки со своеобразным названием Кех-Куй. Произнести это название правильно никто не мог, получалось нечто неприличное, и наш геолог Азис Алискеров, который работал в этом ущелье переименовал его в Китхой. Нам из-за ошибки пришлось переваливать еще один перевал, что стоило нам лишнего дня. 

Путь был очень интересен. Я узнал сразу много нового: впервые шел с лошадьми и впервые прошел по низким долинам, речным поймам, заросшим огромными тополями и гигантскими травами - шеломайником, борщевиком и чем-то еще столь же огромным. Это называлось «Камчатское крупнотравье». В конце июля травы достигли полного роста и местами почти скрывали всадника на лошади, а пешеход шел как в джунглях, не видя ничего кругом. Познакомился я с вьючкой лошадей по всем правилам, с конструкцией вьючных седел, с вьючными сумами и вьючными ящиками. Узнал, что борщевик на Камчатке называют «пучкой», и что это очень опасная трава, которая дает сильнейшие ожоги, причем совершенно незаметно. Позже я прочел в книжке, что сок пучки, собственно, не обжигает кожу, а сенсибилизирует ее к действию солнечного ультрафиолета, причем настолько, что можно обжечься до пузырей за десяток минут под рассеянным светом, при облачности. Оказывается, в темноте этот сок не страшен, и ничего не будет, если его смыть раньше, чем рассветет. 

В Налачево я встретился, наконец, с Ковалевым. С этого момента и до 1982 года мы работали с ним вместе. Среди первых моих публикаций половина написана в соавторстве с Ковалевым. Был неплохой тандем, но потом наши пути в вулканологии разошлись, а вскоре после этого - в 1985 году - Ковалев покинул Камчатку, отношения наши прервались, и сейчас я даже не знаю, жив он или умер. Герман Николаевич Ковалев интересная и своеобразная личность. Я рад, что судьба меня свела с ним, хотя он был человеком трудным, и отношения наши не всегда складывались гладко, что в конце-концов и привело к разрыву. 

Мы занимались изучением динамики вулканического процесса, начав широко и постепенно суживая область своих интересов по мере углубления в нашу науку. При этом, естественно, проявилась разница наших подходов и «научных вкусов», наших взглядов на то, что является самым важным в проблеме. После Толбачинского извержения 1975-1976 годов мы сузили область своей деятельности до изучения механизма извержения. Извержение вулкана - механический процесс, динамика которого определяется с одной стороны геометрическими характеристиками магматической системы, перепадом давления, содержанием летучего компонента, а, с другой стороны, механическими свойствами магмы. Последние могут сложным образом зависеть от физикохимического поведения такой сложной среды, в частности, от свойств поверхности раздела газ-жидкость, определяющихся содержанием некоторых микрокомпонентов. Вот эту тонкую физхимию Герман и предлагал поставить во главу угла, сосредоточив на ней все усилия. Я же считал, главный упор (по крайней мере, сначала) надо сделать на динамику двухфазного потока, просто задаваясь такими, например, характеристиками, как количество пузырьков в единице объема магмы, определенное в образцах продуктов извержения экспериментально, не пытаясь прежде выяснить физикохимическую причину именно такого их количества. Я исходил из того, что все-таки конечная цель - это поток. Он и есть, собственно, извержение, и изучать влияние физикохимических процессов на пузырьки и реологию магмы надо, отдавая себе отчет в том, как эти пузырьки и реология влияют на динамику извергающейся струи. Я говорил, что надо изучать и то, и то, но механику раньше. Ковалев говорил, что все можно понять только через физхимию, в ней гвоздь проблемы, а остальное мало интересно, поэтому все силы, которых мало и на все не хватит - туда. 

Наконец, он однажды отказался представить от лаборатории мою статью «Реология и механика лавовых потоков». Я, не согласный с его критикой, послал статью в редакцию журнала без представления со своими пояснениями. Там послали статью на дополнительную внешнюю рецензию в Новосибирский институт теплофизики, после чего опубликовали. Ковалев обиделся и почти перестал со мной общаться. Еще год мы с ним работали в одной лаборатории, но независимо, не разговаривая на научные темы (хотя так общались), потом мне директор предложил выделиться в отдельную группу в составе другой лаборатории, добавив мне двоих молодых сотрудников. Я согласился, так как работа в таком не совсем естественном режиме была во вред обоим. Но Герман, видимо, рассматривал мой уход, как некое предательство, обиделся дальше и, покинув Камчатку, оборвал все связи: он не отвечал больше на мои письма, поздравления с Новым Годом, и я перестал ему писать. 

Все это досадно и жалко, но я вынужден считать неправым Ковалева. Причина его неправильного поведения - его неправильная философия, а еще более глубокая причина - в огромной психологической травме, которую ему нанес наш коммунистический режим в детстве. Герман не отличался разговорчивостью, но как-то, изрядно выпив после окончания полевого сезона, во время разговора «за жизнь» он кое-что рассказал о себе. 

Герман был старше меня на шесть лет. Вроде бы немного, но все же он принадлежал уже к другому поколению. Поколения разделяются не годами, а событиями. Главный раздел поколений для людей близких мне по возрасту - война. Мы с Германом оба довоенные, оба помним и начало, и конец войны, но Герман успел повоевать. Перед войной он жил в Харькове, зимой 41-42 года несколько месяцев провел в оккупации, а когда Харьков освободили, присоединился к наступающей армии, прибавив себе возраста. Он был парень рослый, физически развитый не по годам, и его взяли, хотя на самом деле ему было еще пятнадцать лет. Он отвоевал свыше двух лет сапером, разведчиком, заслужил несколько медалей и орден Красной Звезды и закончил войну непосредственно в Берлине, не дотянув даже до восемнадцати лет. 

Отец его был кадровым военным, служил в Киевском военном округе под началом Якира в чине майора. Когда Якира репрессировали, то расстреляли всех до единого офицеров, служивших под его началом. Герман превратился в сына врага народа. Отвечая на вопрос в чем выражалось отношение к сыну врага народа, учившемуся в третьем классе, Герман привел пример: «Учился я хорошо и обладал некоторыми художественными способностями. Мои рисунки и поделки всегда висели и стояли на разных выставках детского творчества, так вот все они исчезли и из кружков меня исключили». Начался, по существу, бойкот. Такие вещи даром не проходят. В этом я вижу причину трудного характера Германа и его теории общества. Он психологически защищался, замкнулся, отгородился от толпы. На пренебрежение и унижение он ответил высокомерием и тем же пренебрежением к «толпе». Его теория заключается в разделении всех людей на творчески способную немногочисленную элиту, к которой он причислял и себя и серую массу. Отсюда - снобизм и несколько оскорбительно высокомерное отношение к окружающим, что многих отталкивало, хотя его и уважали за ум и военное прошлое. Мне кажется, что я его понял, и я ему сочувствовал про себя (хотя, может быть, здесь у меня тоже проявилась гордыня и самомнение, как у Ковалева?) 

Но все это было потом, а сейчас я по поручению Ковалева провел термосъемку на Налачевском термопроявлении и проинтерпретировал полученные профили температур, и тут к моему вящему удовольствию нас с Германом и сотрудницей другого подразделения Ириной Егоровой с рабочим (школьником-старшеклассником) перебросили в Жупаново с тем, чтобы дальше добраться до кальдеры Узон, где работала экспедиция наших гидрогеологов. Там нам предстояло заняться отработкой методики измерений и измерениями выноса тепла на Узонских термальных полях. Перебросили нас самолетом АН-2, который садился в Налачево просто на поляну, на практически неподготовленный травяной аэродром. В поселке Жупаново аэродром был земляной, но сложный для посадки с предельно короткой полосой, ограниченной с одной стороны лесом и оврагами, а с другой - обрывом к морю. Сам поселок был вполне приличным поселком с работающим рыбокомбинатом, имеющим холодильник, консервный цех и флот из десятка МРС и РБ, выходивших ежедневно на лов трески и камбалы. Кроме самолета в Жупаново можно было добраться и на пароходе, ходившем примерно раз в две недели. 

На Узоне начальником отряда была Галя Пилипенко, и к ее отряду мы все и примкнули для выполнения совместных работ. Мы с Ковалевым должны были заняться измерением выноса тепла через всевозможные термопроявления, а Ирина отобрать образцы на споро-пыльцевой анализ для различных датировок. Отправились на Узон из Жупанова мы пешком вместе с парой навьюченных лошадей и лаборантом Гали Толей Самойленко. Толя был классическим лаборантом старого закала, непритязательным бессребренником, идеальным исполнителем, знавшим и умевшим все, умевшим обращаться и с лошадью и с любым измерительным прибором. 

Путь наш лежал сначала вдоль берега океана на Северо-Восток: три километра до устья реки Семячик, образованной недалеко от устья слиянием Старого и Нового Семячиков. Название необычное, до сих пор везде на картах сливались только «правые» и «левые» реки одинакового названия. В устье находился рыболовецкий колхоз Красный Партизан и там же рядом сейсмостанция нашего института. Здесь переправа на лодке и дальше еще три километра по косе, отделявшей от океана Жупановский лиман. Места мне все были уже знакомые после плавания на Геологе. Пройдя косу отходим от берега и выходим к горячим Семячинским ключам. Это мощный высокодебитный выход горячих вод с температурой около сорока градусов - идеальная для купания. Горячая вода стекает до океана ручьем длиной в несколько сотен метров, остывающим по ходу, так что можно выбрать себе бассейн по вкусу с температурой от сорока до примерно тридцати градусов. У истока сделаны оборудованные ванны и построен довольно большой дом, где постоянно отдыхают местные жители. Мы отдали должное всем этим ваннам, переночевали с комфортом, а рано по утру двинулись вверх по распадку к перевалу между вулканами Большой Семячик (или Зубчатка) и «Бурлящий». Набор высоты примерно тысяча метров, и дальше путь по вулканическому плато, покрытому тундрой, до Узона, куда надо спускаться метров на триста-четыреста. 

Зубчатка - потухший, сильно разрушенный вулкан с абсолютной высотой 1700 метров. Он действительно зубчатый, острый гребень, разделяющий широкие цирки унизан острыми зубцами - остатками некков и даек, бывших подводящих каналов прошлых извержений. Несмотря на малую высоту, Зубчатка имеет оледенение - в ее огромных цирках залегает пара полноценных каровых ледничков по нескольку сотен метров в длину и ширину - на высоте всего 1200-1300 метров над уровнем моря. Несколькими десятками километров северо-восточнее находится массив Алней высотой всего 1300 метров с хвостиком, который, тем не менее крупный центр оледенения. Площадь ледников там составляет более десяти квадратных километров. Эти горы по высоте соответствуют горам Шотландии и расположены даже южнее. «Бурлящий» - это по существу не вулкан, а гидротермальная система - не гора, а яма с горячими озерами и фумаролами, вся покрытая цветными измененными породами. 

На Узоне мы пришли в лагерь Гали Пилипенко, где кроме нее находились два прикомандированных специалиста- химика из Москвы - Вася Пономарев и Володя (забыл фамилию) - и младший сын Гали - Миша - голенастый парнишка двенадцати лет. «Прикомандированные специалисты» - это своеобразная категория людей, которые в большом количестве приезжают на Камчатку в Институт вулканологии во время полевого сезона. Все это, как правило, действительно специалисты, но далеко не всегда они действительно используются как специалисты. В большинстве случаев они являются просто временными рабочими, всегда необходимыми в полевой жизни. Инструкции рекомендуют нанимать таких рабочих из местных жителей, но свои друзья с «материка», такие же ученые других специальностей и одновременно туристы, любители путешествий дают немало очков вперед местным даже в смысле организации лагерей и вьючки лошадей. Но они еще в отличие от местных создают и интеллектуальную среду, добавляют свои головы, которые помогают даже если по своей основной деятельности они далеки от вулканов. И стоят они не дороже местных, так как им не надо платить зарплату - они работают за харчи и оплату дороги на Камчатку, приезжают сюда в свой отпуск. Все бывает к обоюдному удовольствию: Вулканологи получают прекрасных, добросовестных работников, а прикомандированные - возможность увидеть камчатские вулканы и вообще нашу дивную природу. 

Прикомандированные используются и иначе. Немалое количество разных приборов и оборудования, необходимого непосредственно для научной деятельности прихватывают они с собой по нашей просьбе. Я сразу ухватился за такую возможность, и уже вскоре, в 1969 году пригласил целую команды своих друзей, которые привезли с собой термометры, термопары, трубки Прандтля и прочие «мелочи». А еще позже два прикомандированных специалиста «расплатились» за камчатские красоты, привезя в кармане радиоактивный изотоп - трансурановый элемент Калифорний-252, который был нам необходим для экспериментов по освоению метода датировок по трекам осколков деления урана. Легально достать этот изотоп было вообще практически невозможно. Но были и прикомандированные, просто хорошие ребята и работники. 

Узон, как и Долина Гейзеров в настоящее время входит в крупнейший в России Кроноцкий Государственный Заповедник, который был создан еще в тридцатые годы. Однако, 1966 год как раз пришелся на тот короткий интервал в несколько лет, когда он был лишен статуса заповедника. Какие-то чиновники в верхах решили, что Кроноцкий заповедник находится в такой удаленной и мало населенной местности, что заповедный режим и так ему обеспечен без специальной охраны и контроля, природа там и так останется не тронутой. К счастью, скоро поняли ошибку, и заповедник был восстановлен, но в конце шестидесятых там была полная воля. Лагерь Пилипенко стоял на краю кальдеры, у зарослей кедрового стланника, и бравые вулканологи без зазрения совести жгли в костре этот самый свежий душистый стланник, вырубая поляну вокруг лагеря, и охотились для пропитания на крупную дичь, не соблюдая не только заповедного режима, но и каких-либо правил и сроков охоты. На Узоне я попробовал, в частности, снежного барана, который как будто уже тогда находился под полным запретом. Прикомандированные ребята подстрелили двоих баранов на высшей точке борта кальдеры - сопке Узон - и прикопали их в снежнике, а когда подошел наш караван, они воспользовались одной из лошадей, чтобы привезти мясо. Я пошел с ними, и, выкопав и стащив вниз баранов, мы тут же на месте развели костер и поджарили себе по доброй порции шашлыка из вырезки, из «седла». Это было объядение! Крупные куски сочнейшего нежнейшего мяса, жарившиеся над углями примерно по пять минут не требовали ни маринада, ни каких-либо приправ. 

Двумя или тремя годами позже стадо баранов на Узоне исчезло, после того, как там поработала хорошо вооруженная грузинская геодезическая экспедиция, производившая государственную съемку. Ее отряды воздвигали пирамиды на характерных вершинах и часто неделями сидели на этих вершинах, ожидая погоды для производства наблюдений. И кушать старались, конечно, шашлыки. 

Кальдера Узон представляет собой овальную чашу размером восемь на десять километров с плоским дном, расположенным на абсолютной высоте шестьсот метров, окруженную крутостенным бортом средней высотой над дном примерно триста метров с двумя повышениями - сопкой Узон, превышавшей дно почти на километр и сопкой Красной на триста метров ниже Узона. В одном месте борт кальдеры прорывает река Шумная, текущая из кальдеры в Океан. На дне кальдеры расположены обширные термальные площадки с разнообразнейшими темопроявлениями, выносящими по нашим измерениям в сумме семьдесят пять тысяч килокалорий в секунду. 

Для плоского дна кальдеры наиболее характерными были горячие озера, питавшиеся подводными горячими источниками. Озера были самые разнообразные размером от маленькой лужицы в десятки сантиметров диаметром до крупных водоемов размером в несколько сотен метров. Температура воды в них тоже была весьма разнообразна: от температуры кипения (около 96 градусов) до 12-17 градусов, что было не намного выше температуры холодных водоемов. Вода во всех озерах была очень мутная, в основном из-за коллоидной серы, которая появлялась в воде при окислении выделяющегося со дна сероводорода, но минерализация в большинстве из них была не велика, так что даже мыло прекрасно мылилось. Всевозможные газы, выделяющиеся из озер, в основном серные, создавали мало приятный и достаточно вредный аромат, так что работа на термальных площадках представляла некоторую опасность для здоровья, но зато купание в этих озерах и горячий серный ил, покрывающий их дно, прекрасно лечили всякие радикулиты, артриты и тому подобное. 

Самым удобным и подходящим для ежедневного вечернего купания после рабочего дня было озеро «банное», названное так именно из-за этого своего свойства. Это был круглый «котел» диаметром сорок пять метров и глубиной почти везде двадцать метров. Озеро было почти кругом окружено бортом высотой около трех метров, но в одном месте борт прорывал ручеек, вытекающий из озера, и возле ручейка был небольшой участок понижения, где борт возвышался над водой менее, чем на метр. Под бортом почти вокруг всего озера шла «полка» - покрытая слоем мягкого и нежного как сметана ила отмель шириной около метра с глубиной два-три десятка сантиметров, а дальше дно обрывалось отвесом прямо на глубину около двадцати метров, которая и сохранялась под всей остальной акваторией. Стенка подводного обрыва была местами даже не отвесная, а нависающая, с подводными гротами, из которых выходили струи горячей воды. Температура воды летом колебалась в пределах от сорока одного до сорока трех с гаком градусов в зависимости от погоды. Озеро остужалось ветром и нагревалось в тихую погоду. 

Сорок три градуса - это не мало. Когда входишь в такую воду впервые, она почти обжигает, и входить приходится осторожно и постепенно, но потом привыкаешь и оказывается возможно даже плавать, только очень медленно и не долго. Вода совершенно непрозрачная - видимость сантиметров пять, не более, и сквозь воду все время пробулькивают пузыри - вода как бы слегка кипит. Короче, вид страшноватый. Первым, говорят, в этом озере решился искупаться в 1965 году Валерий Викторович Аверьев, заведующий лабораторией гидрогеологии и геотермии Института вулканологии, молодой способный ученый, здоровый и крепкий мужик, любитель женщин и выпивки. Я помню его рассуждения, касающиеся запасов алкоголя в поле. Он говорил: «Для взятия проб воды всегда берут с собой бутылки. Брать их пустыми бессмысленно. Всем известно, что во вьючную суму влезает пятьдесят бутылок коньяка (или водки) - двадцать пять горлышками вверх и столько же горлышками вниз в промежутках между ними. Столько и надо брать, а обычно берут меньше. Ведь все равно выпивается не менее пятидесяти бутылок, и приходится гонять людей и лошадей в ближайший поселок, отрывать их от работы, когда этих потерь можно было избежать, загрузившись сразу». Это был колоритный человек, но прожил он, к сожалению, не долго - в високосном 1968 году, возвращаясь из командировки из Москвы, он 29-го февраля (!) разбился вместе с самолетом и сотней остальных пассажиров недалеко от Иркутска. Это был траур на всю Камчатку. Говорят самолет по ошибке и по недосмотру сбили наши ракетчики, так же как это сделали недавно украинские вояки с Новосибирским самолетом, летевшим над Черным морем из Израиля. Но тогда не было ни шума ни скандала, все было тихо забыто. 

Так вот Аверьев первым искупался в Банном озере, а я (чем весьма горжусь) был первым (и, повидимому, единственным), кто решился «всухую» сигануть в эту мутную горячую воду ласточкой с разбегу с высокого берега. Я с запасом перепрыгнул «полку», и сердце не «зашлось», хотя я ушел в глубину метра на три. Потом я повторял такой прыжок не раз. 

Другим излюбленным озером, в котором, правда, купались редко, так как оно было далековато, было «Фумарольное - 4-е озерко». По форме оно было копией Банного, но борта его были невысокими, диаметр достигал семидесяти метром, а глубина была меньше - десять метров. Меньше была и температура воды. В первый раз, когда мы начали работать на этом озере она была ровно 36,6 градуса (!). В точности нормальная температура человеческого тела. В этой воде ты паришь как в невесомости. Еще оно отличалось от Банного составом и цветом ила. Ил был черный, более вонючий и еще более нежный на ощупь - совсем как сметана. Видимо этот ил был особенно целебным. И гораздо шире в отдельных местах были «полки» - отмели, окаймляющие берега. До 6-7 метров шириной. Ил на полке горячий, вползаешь на нее как на печь, но вползать надо очень осторожно: одно неловкое движение, локоть, колено или ягодица случайно погружается в ил глубже - и сразу обжигает, непроизвольно отдергиваешь обожженное место, упираясь для этого другой конечностью, которая погружается еще глубже и обжигается еще сильнее. В итоге начинаешь судорожно биться как карась на сковородке, пока не сползешь с полки на глубокую воду. Но если соблюдаешь предельную аккуратность при вползании на полку, лежать на ней - блаженство. 

Самым крупным из термальных озер было Фумарольное первое или «главное». Его размер примерно 300 метров, а температура летом 27-28 градусов Цельсия. Хорошая температура для плавания далеко и долго, но, к сожалению именно это большое и не очень горячее озеро в отличие от остальных было кислым. Настолько кислым, что щипало глаза, и далеко мы там не плавали. 

Еще можно выделить озеро, которое мы назвали «регулируемым». Это был бурлящий котел диаметром около десяти метров, через который протекал холодный ручей с приличным расходом. Он впадал в озеро с температурой примерно пять градусов, а вытекал с температурой на три градуса больше. При его большом расходе такая разница говорила о большой тепловой мощности этого озера. Мы построили выше озера плотину и отвели ручей в сторону. Плотина из крупного песка и гальки была не очень качественная, но все же нам удалось отвести в стороны столько холодной воды, что озерко нагрелось до 90 градусов. Немного не дотянули до температуры кипения. Отводя больше или меньше воды, можно было установить любую температуру от 8 до 90 градусов. Мы отрегулировали озеро на 32 градуса - это показалось нам оптимальным, чтобы освежиться и расслабиться после утомительного маршрута. Мощное газовыделение со дна создавало щирокий бурун высотой сантиметров десять даже в тридцатидвухградусной воде, заплыть в него было не легко - выталкивало, относило, но какой замечательный массаж всего тела производили бесчисленные пузырьки! Размеры озера и глубина позволяли прыгать в него головой с разбегу. И это было очень эффектно на глазах у пораженной публики (а забредала туда таковая изредка и тогда) нырнуть прямо в кипящий бурун. 

И, наконец, последнее, стоящее особого упоминания озеро, которое мы, правда освоили уже в следующем 1967 году - это «грифон кухонный». Мы его даже не назвади озером, ибо его диаметр был всего лишь около четырех метров. Температура его была 55 градусов, и из него вытекал маленький ручеек. Как раз мыть посуду, тем более лагерем встали мы неподалеку. Однако мы регулировали и этот водоем при помощи плотины. Здесь мы, перегораживая сток, повышали уровень воды и увеличивали площадь зеркала, увеличивая теплоотдачу с поверхности. Таким образом удавалось понизить температуру почти до сорока градусов. Здесь мы отрабатывали купание в максимально горячей воде. Максимальная температура, которую я смог вытерпеть в течение одной-двух минут, погрузившись по шею, была 52 градуса. Это очень много. Погружаться приходилось крайне медленно и плавно (и так же вылезать), чтобы по возможности не разрушать слегка охлажденный пограничный слой у поверхности кожи - резкое движение сразу обжигало. Говорят, японцы - самураи - там у себя, напрягая волю, погружались и в 55-56-градусную воду, но самураи вообще способны на многое. 

Термальные озера были наиболее интересным объектом на Узоне, и измерение выноса тепла через них было главной задачей для нас - физиков. Относительно просто (хотя и тут есть свои тонкости) измерить теплоотдачу с поверхности в конкретной точке, оценить среднюю теплоотдачу со всей поверхности большого водоема уже сложнее, а найти глубинный тепловой поток, питающий водоем с помощью минимального количества замеров теплоотдачи с поверхности - это задача очень не простая. Ей мы больше всего и занимались. Ради нее мы с Ковалевым задержались до середины октября, выйдя к берегу океана буквально в последний день - уже на другой день на плато и перевал лег толстый слой снега. Мы жили и работали вдвоем, после того, как все уже покинули Узон еще почти месяц. Помню, продуктов у нас было достаточно, но ассортимент сильно обеднел. К счастью в изобилии остались отменные, на мой взгляд, продукты - гречка, сухой лук и растительное масло. Мы варили ведро гречки, а потом, размочив сухой лук, жарили с ним гречку на сковороде и ели утром и вечером. Ведра гречи нам хватало дня на три. Я такой любитель гречки, что это однообразное меню меня не удручало, и Герман не стонал от него. 

Таким образом в свой первый сезон на Камчатке я провел в поле четыре месяца и побывал в самых классических местах, из которых безусловно самое впечатляющее - это кальдера Узон. И отведал практически все виды камчатской дичи (и само собой, рыбы). 

Через начальника морского отряда на шхуне «Геолог» я познакомился и с местными альпинистами. Толя, оказывается вступал с ними в контакт, совершил несколько восхождений, получил значок и даже (правда, как вулканолог) совершил восхождение на самую сложную камчатскую гору - вулкан «Камень», на которую простейший маршрут классифицирован, как 3Б. Еще альпинистом (достигшим, правда, всего третьего разряда) был Паша Фирстов, с которым меня познакомил Толя. С ними и с Толиной женой Надей мы в майские праздники съездили под гору Вачкажец, и мы с Толей даже совершили восхождение на одну из вершин массива по маршруту, который я бы оценил как 2А. Гора высотой всего 1557 метров, но относительная высота не менее километра, скалистые гребни, а зимой и карнизные - полноценный альпинистский объект. Потом на Вачкажец были проложены и классифицированы несколько маршрутов до 3А категории сложности. 

То, что Толя и Паша далеко в альпинизме не пошли - это нормально. Полевики редко бывают альпинистами - одно другому мешает, и мне мешало, но я все же остался альпинистом. Друзья вулканологи говорили мне, когда я в отпуск поехал в альплагерь: «Что тебе здесь в поле не хватает горных маршрутов и житья в палатке - ведь то же самое». Я отвечал: «То, да не то! Здесь работа - там спорт». И приводил пример для пояснения: «Ведь по работе нам приходится, например, много читать специальной литературы, но мы же читаем и художественную, хотя там те же самые буквы и строчки. Содержание принципиально разное. Так и тут - те же рюкзаки и палатки, а то и кошки и веревки, но цели совершенно разные и ощущения принципиально разные». 

Толя познакомил меня и еще с одним альпинистом - Колей Смеловым, - и, по-моему, именно он (а может быть и Паша - не помню уже) привел меня на собрание камчатской альпинистской секции. Коля Смелов работал на судоремонтном заводе слесарем, но был любителем природы, походов и гор. Он у Толи бывал в поле временным рабочим в свой отпуск и хотел вообще перебраться на работу в наш институт. В конце-концов это ему удалось - он стал лаборантом в нашей фотолаборатории. Работа не денежная, но куда более свободная, чем на заводе, и с возможностью ездить летом в поле. Коля и раньше был фотографом-любителем, а тут он вышел на профессиональный уровень и скоро стал основным фотографом, документировавшим все извержения и снимавшим вулканы с воздуха при облетах. Он приобрел «за свои» хорошую японскую профессиональную камеру и впоследствии стал настоящим фотохудожником, иллюстрировавшим календари и выпустившим даже практически полностью свой фотоальбом, посвященный камчатским вулканам. В альпинизме он дошел, правда, только до первого разряда, а дальше не хватило пороху. В один из сезонов, когда ему повезло хорошо походить на Памире, он «наелся» выше головы, от последних восхождений отказался и больше в большие горы не ездил. Ему просто оказалось достаточно - он не был фанатиком альпинистом. 

Так вот он привел меня в секцию. Тогда она собиралась в доме культуры СРВ - судоремонтной верфи. Альпинистов тогда на Камчатке было немного и по квалификации они доставали только до второго разряда. Перворазрядников было один или два. В большие горы почти не ездили, но на свои вулканы ходили регулярно всю зиму, и сами готовили значкистов из новичков. Они очень обрадовались моему появлению, - все же я был мастером спорта и уже не младшим, а «средним» инструктором, - но я сразу им сказал, что первые два года, по крайней мере, не смогу участвовать ни в каких их мероприятиях, так как должен освоить вулканологию и лето проводить буду в поле. А потом конечно войду в коллектив и сделаю что смогу. Так мы и расстались пока. 

А я втягивался в вулканологию. Читал, разговаривал и думал, но также и примкнул к конкретным экспериментальным работам, начатым Ковалевым. Ковалев работал здесь уже второй год. Сначала он выполнял заказы лаборатории гидрогеологии и геотермии, так как там физики были наиболее нужны - надо было измерять вынос тепла через естественный гидротермы, а также заниматься вопросами организации эффективного отбора тепла через скважины для геотермальной энергетики. Как раз тогда проектировалась и начинала строиться наша первая опытная геотермальная электростанция на Паужетке. Там уже работал Валера Дрознин - политехник-теплофизик, - туда подключился и Ковалев. Дрознин занимался динамикой пароводяного потока в скважине, а Ковалев, будучи по своему опыту прежней работы физхимиком, занялся вопросами фильтрации в пласте. 

Собрали и наладили не работавшую установку для измерения коэффициентов фильтрации и начали серийные измерения. Мерили проницаемость образцов, добытых из паужетских скважин, но у Ковалева была и своя идея: он пытался поймать эффект диффузии через тонкие перегородки, который мог проявиться в дополнение к фильтрации при больших температурах. Для этого модернизировали установку, расширив температурный диапазон возможных измерений с девяноста градусов Цельсия до четырехсот. Бились много, но искомого эффекта не обнаружили. У Ковалева была еще одна идея, связанная с диффузией - диффузионный механизм «накачки» давления для вулканических взрывов. Он искал эффекты, связанные с термодиффузией, с диффузией диссоциирующих и снова ассоциирующих молекул. Сначала он меня к этому делу привлек, но потом я постепенно от него отошел. Я убедился, что все эти диффузионные механизмы не есть главное в вулканическом процессе. Хотя они и играют свою роль, но не ту, которую пытался приписать им Ковалев. Тут уже начали проявляться наши идейные расхождения, которые через несколько лет привели к разрыву и разделению на самостоятельные группы. 

Ковалев был натурой художественной. У него работало воображение, возникали оригинальные идеи, он неплохо владел искусством эксперимента, но он не был теоретиком. Он разрабатывал свои идеи только на пальцах, он не пытался, да и не был способен проверить, прокрутить свои идеи с помощью простых теоретических моделей, сделать какие-то предварительные количественные оценки ожидаемого результата, и поэтому часто «накалывался». Я же, наоборот, стремился все просчитать. Мне нравилось играть с теоретическими моделями и если экспериментировать, то, представляя ожидаемый результат не только качественно, но и количественно - знать, что ловить. 

Вообще, как мне потом стало ясно, мне свойственно мыслить дедуктивно и крупными категориями, как теоретику. Я любил искать общее, описывать общую динамику вулканического процесса, физически объяснять качественную картину, а затем выводить и сравнивать с наблюдениями количественные закономерности. Ковалев раскалывал вулканическую бомбу и вглядывался в расположение пор, видел некую слоистость, чередование крупных и мелких пор, приглядывался к круглым и некруглым пузырькам, сравнивал свойства темного и светлого стекла с порами. Всю механику процесса он хотел свести к некоей тонкой игре молекулярных сил, меняющих реологические и поверхностные свойства расплава и структуру образующейся пены. Он отбирал образцы и прогонял их через разные приборы - измерял плотность, пористость, магнитные свойства, их изменение при нагреве, влияние на поверхностное натяжение и т.д. Я определял или задавал размер и форму вулканического канала, скорость потока магмы, расход вещества, изменение всех этих величин по ходу извержения, обращая основное внимание на резкие изменения режима. Затем строил теоретическую, гидродинамическую модель потока, задаваясь упрощенной структурой двухфазного потока, усредненными размерами пузырьков, оцененными по продуктам извержения, не вникая в тонкости формирования этой структуры. Анализ моделей показал, что тонкости с пузырьками не влияют на глобальную качественную картину, с ними связаны могут быть лишь эффекты второго порядка, количественные отличия. Мне представлялось более важным и более интересным создать сначала общую модель, объясняющую основные черты вулканизма и процесса извержения, а потом переходить к учету тонкостей. 

Конечно, изучать процесс разделения фаз в магме на микроуровне тоже интересно и можно этим заниматься параллельно с моделированием динамики, но это «на любителя», которым и был Ковалев. Плохо было то, что он пытался заставить всех своих сотрудников работать в его направлении и моих доводов не желал признавать, как не желал признавать и нашего интеллектуального равенства. Он полагал, что лишь он понимает проблему механизма вулканической деятельности, а остальные без него как слепые котята, и давал это почувствовать. Тут проявлялся его комплекс психологической защиты, родившийся, по-моему, когда репрессировали его отца. Он как-то заявил, что к следующему году оставит Камчатку, так как с вулканизмом уже все ясно, и делать тут больше нечего. Я усомнился в этом. Прошел год, а Ковалев не уехал. Я спросил его, не убедился ли он, что не все еще ясно в вулканизме, а он ответил, что нет, в вулканизме все ясно, но он не может оставить нас, своих сотрудников, так как мы без него пропадем, без его идей и научного руководства. Я промолчал, но усмехнулся про себя и пожалел Германа. 

Осенью произошло еще одно событие - началось извержение вулкана Ключевского. Это было боковое извержение, побочный прорыв, который назвали «прорыв Пийпа» в честь умершего в этом году основателя института вулканологии. Извержение началось, когда мы с Ковалевым еще находились на Узоне. Там работали сотрудники Ключевской вулканостанции и отряд «активных вулканологов» из Института. Мы оказались как-то в стороне, и Ковалев решил или сделал вид, что это нам не больно-то и нужно, нечего нам там измерять, а образцы материала и описание процесса получим и из чужих рук. Тогда мы начали заниматься вулканическим процессом на больших интервалах времени - чередованием извержений и периодов покоя, и казалось, что детали каждого отдельного извержения не так важны. И здесь кое-что сделали. Кандидатская диссертация Ковалева, защищенная в 1971 или 72 году и моя, защищенная в январе 1974 года, были посвящены именно физике (энергетике и динамике) вулканической «деятельности», и лишь потом, после замечательного, выдающегося извержения Толбачика в 1975-1976 годах, мы перешли к изучению механизма извержения - Ковалев окончательно ушел в физхимию, а я - в динамику двухфазных потоков. 

Тем не менее, первое мое знакомство с вулканическим извержением произошло на прорыве Пийпа. Я попал все же в последнюю партию, вылетевшую в декабре, цель которой была просто посмотреть и подумать, что и как надо в первую очередь наблюдать и измерять на извержении. Извержение шло на убыль: уже прекратились взрывы, и шло спокойное истечение лавы с убывающим расходом. Начиналось оно раскрытием радиальной трещины на северном вулкана склоне на высоте чуть выше 2000 метров над уровнем моря. Из верхней части трещины происходили стромболианские выбросы, которые вскоре насыпали небольшой шлаковый конус, ниже изливалась лава. У нас выехала сборная команда представителей разных вулканологических специальностей во главе с В.В.Аверьевым. 

Задача «посмотреть» выглядит несерьезной, особенно с «западной» деловой точки зрения. Надо не смотреть, а работать, добывать данные, информацию. Сейчас, когда мы стараемся перейти на американскую систему грантов, коротких проектов с конкретными задачами и четко прорисованными ожидаемыми результатами, все направлено на «работу». В этом есть свои плюсы, но есть и крупные минусы. Фундаментальная наука не терпит суеты, она требует досуга, спокойного размышления, когда не висит над тобой ничего сиюминутного, и она требует интимного общения с объектом исследования, когда ты просто смотришь на явление, дивишься ему, а мысли свободно текут. Тут возникают разные идеи, которые никогда не возникли бы за письменным столом даже, когда перед тобой подробный отчет об извержении. Такие поездки научных сотрудников и даже лаборантов нельзя считать бесплодным туризмом, они необходимы для плодотворной работы и в лаборатории и за письменным столом. 

Мы прилетели в поселок Ключи (который позже получил статус города) рейсовым самолетом. Тогда самолеты летали в Ключи каждый день, и билет стоил не дорого. Нас гостеприимно встретили на вулканостанции, которая была подразделением института вулканологии, но достаточно автономным. Поселились мы в небольшой собственной «гостинице» вулканостанции, которая чуть позже получила название «Стромболи», а вечером нас накормил камчатским ужином из отборной рыбы (из кижуча, кажется) тогдашний начальник вулканостанции Иван Терентьевич Кирсанов. Кирсанов - один из ведущих вулканологов, активный и темпераментный организатор наблюдений на извержениях, геолог и петрограф, обладавший в тоже самое время свойством, присущим многом - неспособностью довести работу до конца. Опубликовав около сотни статей, он так и не написал и не защитил диссертации и не только. Что-то он хотел сделать по материалам изучения этого извержения - Прорыва Пийпа. Но появились только отдельные короткие статьи, посвященные частным вопросам, отдельным наблюдениям, охватывавшим далеко не все. Помню, позже в течение нескольких лет, подготавливая свою диссертацию и позже, я обращался к нему с просьбой дать мне кое-какие материалы по Прорыву Пийпа. Иван Терентьевич отвечал: «Подожди, вот мы выпустим отчет, где будет все. Материалов много, все, что тебе нужно есть, вот я систематизирую, напишу и пользуйся». Такие ответы на мои вопросы повторялись каждый год, и, наконец, я отступился. Ни отчета, ни диссертации Кирсанова так и не появилось. Жалко! Иван работал увлеченно и много сделал для вулканологии, такие люди, как он, нужны, но все же долг научного сотрудника (не только человеческий, но и служебный, если уж он занимает эту должность), доводить результаты своей работы до «широкой научной общественности». 

Ключи - поселок на берегу реки Камчатки у северного подножия Ключевской группы вулканов. Непосредственно над поселком высятся гиганты: Ключевской вулкан, самый высокий и самый активный действующий вулкан Евразии - стройный белоснежный конус высотой 4750 метров с вытянувшимся вниз черным пятном на склоне - лавой извержения - и Крестовский, тоже не малый потухший базальтовый вулкан высотой под 4200 метров. За рекой возвышается огромный массив сложного андезито-дацитового, «кислого» вулкана Шивелуч, ростом пониже, но по массивности не много уступающего Ключевской группе. Вечером, когда стемнело, на черном пятне лавы извержения стало видно яркое свечение - извержение продолжалось, лава текла. 

Основу хозяйства Ключей составлял ДОК - деревобрабатывающий комбинат, но уже тогда поселок рос за счет военных, возник военный городок, так называемая «двадцатка», рост которой впоследствии и привел к преобразованию Ключей в город, хотя из-за нехватки древесины ДОК полностью захирел. Однако, в 1966 году Ключи еще сохраняли остатки облика настоящего северного поселка. Жители заготавливали рыбу, икру, охотились, и даже некоторые продолжали держать собачьи упряжки. Но это были последние могикане. Времена переменились: красная рыба стала слишком ценным рыночным товаром, на ее лов наложили ограничения, и, хотя аборигенам и выделяли квоты для личного потребления, на собак уже не хватало. И года через два-три последние нарты исчезли. Но все же мне повезло, я успел застать хоть и слабое, но подобие Джеклондоновского Доусона и последнюю упряжку с каюром, принадлежавшую вулканостанции. Эта упряжка и пошла с нами наверх к Прорыву, повезла часть нашего груза. 

Помимо продуктов мы захватили с собой, как водится, и достаточное количество «огненной воды» (в Ключах в то время это была зубровка), захватил бутылку и наш каюр - коряк или ительмен - как все северные аборигены слабый на алкоголь. Он прикладывался к горлышку по дороге и скоро заявил, что «собачки устали», надо становиться на ночевку, готовить ужин. Его убеждали, что еще рано вставать, но он уже насосался прилично и - ни в какую. Мы, было, заколдобились, но тут проявил себя Женя Вакин, гидрогеолог, тогда начальник паужетской экспедиции, полевик, охотник, спортсмен-лыжник и вообще «супермен» и настоящий белый человек, нордического облика. Увидев, как каюр очередной раз приложился к горлышку, он вырвал у него из рук бутылку, отшвырнул ее далеко в снег и в ответ на негодующие вопли мужичка тряхнул его за ворот и заявил, что он его сейчас же измолотит так, что на нем живого места не останется, если тот хоть пикнет, что собачки устали. Его самого запряжем в нарты и погоним. Подействовало! Молча поднял собачек и вперед. 

На второй день мы подошли к потоку. Поток двигался. Черная масса лавовых глыб, напоминающая железнодорожную насыпь, медленно шевелилась, отдельные глыбы скатывались с ее склонов, от насыпи веяло жаром, и над ней поднимался дымок. На удобном месте в нескольких десятках метров от потока стояли две стационарные утепленные палатки на каркасах, с печками с запасом дров. Мы расположились, перекусили и сразу же отправились к истоку лавы «на первое свидание». Было поздно и темно, но мы специально хотели взглянуть на все это великолепие ночью. Идти надо было вверх часа полтора. И вот она лава. Спокойно и медленно вылезает она из трещины в земной тверди и течет в насыпных берегах, покрываясь постепенно движущейся коркой из застывших, как льдины, глыб, которые трутся друг о друга и шуршат с таким стеклянным шорохом. Дует ветер, слегка срывается снежок. Это хорошо, потому что охлаждает, жор идет от лавы неимоверный. Хочется отметиться как следует, и я при очередном порыве ветра со снегом забрался на плывущую около берега глыбу и проехал на лаве метра два. Несмотря на ветер и снег, одежда задымилась. Аверьев приволок бутылку шампанского, а потом, спустившись к палатке за ужином мы отметили первое свидание и зубровкой. 

На утро приготовили фотоаппараты и все, что могло бы понадобиться, собирались провести у потока целый день, но… ночью поток встал. Мы присутствовали при самом конце извержения. Это было 26-го декабря. Но все же я успел. Опять везуха! 

В следующий полевой сезон мы должны были закончить полностью тепловую съемку и измерения на Узоне. Теперь уже залетали вертолетом сразу на весь сезон с полным знанием дела, хорошо подготовившись. Я на этот раз выступал в роли начальника отряда, то есть на мне была организация, закупка продуктов и прочее хозяйство. Занятие, прямо скажем не для меня, но что делать - кому-то надо. К тому же начальнику отряда полагалось в полтора раза больше полевых, чем рядовому, а мне, еще не накопившему северных надбавок мэнээсу, это было отнюдь не лишним. 

Вертолеты тогда были только МИ-4, и их было мало. Вертолет был в дефиците, как и почти все при социализме и добиться, чтобы тебя повезли, было не просто. Мы завезли весь свой груз в Халактырский аэропорт и начали «улетать». Это выглядело так: мы приезжали в Халактырку к восьми утра, заявлялись в диспетчерскую, предъявляли свои заявки и начинали всячески интриговать, уговаривать, чтобы повезли нас, а не кого-нибудь еще. Таких клиентов была целая толпа. Все старались, гипнотизировали диспетчера и пилотов, подсовывали свои бумажки, уговаривали, и все впустую. Вечером шли домой. Так мы улетали ровно месяц. Наконец, отправили один рейс (улетел Эрик с Витей Луньковым) и еще через неделю второй со мной, а остальные - Ковалев, два «прикомандированных специалиста» - его друзья из харьковского физтеха - и временный рабочий, актер местного драматического театра, Володя Космачевский должны были добираться позже. Они залетели через месяц, их забросили каким-то попутным вертолетом. 

Наш отлет выглядел так: толпа озверевших клиентов, размахивая заявками окружает дверь, дверь открывается, появляется пилот, который уже всех выучил наизусть за много дней. Все жадно протягивают ему заявки и пожирают его глазами. Пилот подымает руку, вытягивает палец и ведет им по толпе. И вдруг останавливает его на мне и говорит: «Узон. Грузитесь. Только быстро, а то других возьму». Мы кидаемся к складу, сломя голову. А в складе за месяц отлета наше барахло уже бог знает сколько раз передвигали и перекладывали, все перепутали. Мы теряем время на поиски, а нас торопят. Наконец, погрузились и полетели. Я улетал последний один, и мне в спешке помогали грузиться наши ребята из других отрядов. Это привело к дополнительной путанице. В итоге мы обнаружили, что забыли мешок картошки (но это полбеды) и вьючник с термометрами и прочими приборами. Вот это уже было серьезно. К счастью у Гали Пилипенко, которая тоже работала в этот сезон на Узоне, должны были опять идти туда и лошади от Жупаново, и мы по рации попросили захватить наш вьючник. Дней через десять вьючник мы получили. 

Залетели с приключениями, правда, обычными, «стандартными», но отработали спокойно и уже достаточно рутинно. На этот раз у нас был достаточно интересный рабочий - Володя Космачевский. Его пригласил Ковалев. Космачевский был большой и шумный, любитель компании и охоты, но сильно напоминавший Тартарена из Тараскона. Этакий простодушный весельчак. Конечно, это у него было и профессиональное, но простодушное фанфаронство было действительно у него в натуре, не напускное. Он не был великим артистом, уступал в актерском мастерстве и своей жене, тоже артистке Камчатского драматического театра, но был хорошим парнем. Сразу как мы залетели, он вскинул ружье на плечо и спросил: «сколько нас?», персчитал пальцем - пять, - «через час будет пять куропаток» (или уток, или зайцев, не помню точно) и ушел к борту кальдеры. Проходит час, другой, третий, понемногу темнеет, а Космачевского все нет. Мы уже приготовили ужин из консервов, не дождавшись его дичи, и начали подумывать о поисковой экспедиции, а пока выпустили пару ракет и стрельнули пару раз из карабина. Наконец, часам ближе к двенадцати появляется голодный, злой расхристанный Космачевский и кидает на землю одного зайца. Оказывается он умудрился заблудиться и направиться в сторону от лагеря, и только наши ракеты и выстрелы помогли ему вернуться. Надо сказать, что чтобы потерять лагерь, расположенный в середине такой замкнутой чаши как Узон, и уйти совсем в сторону надо иметь особый талант. Больше мы его одного из пределов видимости не выпускали. Но вечером у костра со своими байками он был неподражаем. 

Со своей спецификой были и два прикомандированных специалиста. Одного звали Радик (Радий), его я запомнил лучше, так как он приезжал еще и на следующий год, а как звали другого другого я забыл. Оба они оказались страстными рыболовами. У них с собой было все, что нужно для рыбной ловли «спортсмену», не только удочки и спиннинги разных типов, но и «рыбомеры» с рулеткой и безменом для фиксации параметров улова. Едва добравшись до Узона, они не осмотревшись и даже не подзакусив, потребовали, чтобы им указали где можно закинуть в реку свои снасти. Мы указали пальцем на исток реки Шумной из центрального озера, и сказали, что метрах в пятистах ниже истока очень удобное место, до которого идти от лагеря минут сорок. Река дренирует Узон и довольно приличная, несмотря на малую площадь бассейна - осадков там хватает. В нескольких километрах ниже истока на реке расположен тридцатиметровый водопад, непроходимый ни для какой рыбы, поэтому в реке только местный голец, и вся популяция узонского гольца ютится в такой ограниченной акватории. Тем не менее, его в реке очень много, и мы его успешно ловили на блесну. Рыбки в среднем граммов по 800-900. 

Наши рыбаки отправились, взяв для рыбы большой полиэтиленовый мешок. Часа через полтора показывааются на тропе. Идут медленно, понуро. Один несет снасти, другой сгибается под мешком с рыбой. Наконец подошли. Спрашиваем: «Ну, как камчатская рыбалка?», ожидая восторга или, по крайней мере, удовлетворения, хотя нас и несколько озадачил их понурый вид. И слышим неожиданный ответ, сопровождаемый характерным взмахом руки: «А-аа, одно расстройство!» - «Как?» - « Да что это за рыбалка: закинул - вытащил, закинул - вытащил. Не прошло и пятнадцати минут, а уже полный мешок рыбы, класть некуда! Как в магазин пришел - никакого удовольствия». Я отвечаю: «Так это же хорошо, когда рыба так здорово ловится!» - «Нет! Ты ничего не понимаешь» - «А как надо, по-вашему?» - «О-оо! Вот ты представь себе, что ты выуживаешь двухкилограммового леща на леску 0,1 миллиметра. Чуть оплошал - и он оборвался, по полтора- два часа приходится его водить, пока к сачку подведешь. Вот это искусство!» - «А зачем такое мучение?» - спрашиваю - «Почему не взять леску потолще, да и вытащить его без всей этой возни?» На меня посмотрели, как на недотепу, не понимающего в чем смысл жизни, и стали рассказывать про тончайшее искусство ловли сома «на квок». «Квок» - это специальное приспособление из дерева, которое вырезается заранее, долгими зимними вечерами, а потом летом лодку пускают по течению посередине речки в полной тишине и время от времени хлопают по воде, вызывая характерный звук: «Квок!» Если квок сделан правильно и употреблен с должным искусством, сом покидает свою любимую яму, где отлеживался, и поднимается к поверхности, где и клюет. «Вот это настоящая рыбалка!». Но нам было их не понять. 

К сожалению, не повезло Вите Лунькову. Витя - замечательный товарищ, умница и работяга, каких мало, не отличался железным здоровьем - у него был порок сердца, правда, хорошо компенсированный, который не мешал ему жить и даже получить справку для поля. Но в поле он несколько перестарался, когда в жаркую погоду мы куда-то перебазировали и переоборудовали лагерь. Ему стало плохо. Сердечный приступ с тяжелой одышкой и прочими страшноватыми симптомами. Он отлежался в тени и пришел в себя, но Ковалев, да и мы все побоялись оставлять его на Узоне на весь сезон. Вряд ли бы он удержался в щадящем безнагрузочном режиме, и потом опасен на Узоне и загазованный воздух, содержащий пары сероводорода. Поэтому, когда Витя хорошо отдохнул, мы отправили его в Жупаново и домой самолетом. Идти пришлось пешком, но шли мы не спеша, и сопровождал его я. 

Еще в этом поле мне запомнился самый конец. Все улетели, а я в компании с Галей Пилипенко и ее лаборантом Толей Самойленко выходили пешком с двумя лошадьми. Я составил им компанию, чтобы вывести лошадей. Это был суровый поход! У Гали обострилась язва двенадцатиперстной кишки, и она шла полусогнувшись, питалась жидкой манной кашей и проклинала весь мир, у меня образовался огромный фурункул на ладони правой руки, прямо на подушке под большим пальцем, Руку разнесло и дергает. И при всем при том непрерывно лил дождь, холодный, осенний. Под дождем нам приходилось утром навьючивать, а вечером развьючивать лошадей, ставить и снимать лагерь. Непрерывный холод, сырость и работа с мокрыми вьюками и веревками очень не способствовали моему фурункулу, а работу не спихнешь - нас было всего двое мужиков-то, и Галя была вообще не работоспособна из-за язвы. Но дотащились, а в Жупаново, которое было еще полноценным поселком, врач вскрыл мне фурункул и я счастливо вздохнул. 

На Узоне работу в основном мы закончили. Главное, на что мы потратили большую часть времени и сил, была разработка методики измерения и измерение теплового потока через термальные озера. Сложность заключалась в разнообразии условий теплоотдачи и большой тепловой инерции воды в озере. Тепловой поток с поверхности озера мог изменяться в разы в течение суток и даже часов, свой вклад вносил и солнечный нагрев воды, постоянно менялась температура воды. В принципе, «в лоб» можно получить величину глубинного теплового потока через озеро, измеряя теплоотдачу с поверхности регулярно в течение всего года и усредняя результаты. На таких старых гидротермальных системах, как Узон, глубинный тепловой поток очень стабилен. Но на более молодых, вулканических подобных системах он может меняться и в пределах года и даже месяца, и эти изменения важно ловить. Да и даже постоянный поток слишком накладно измерять путем круглогодичной работы. Методика быстрого, за несколько дней измерения такого потока и была разработана нами по моей идее. 

Еще я родил идею объяснения необычной формы чаши большинства термальных озер на Узоне - отвесные, вертикальные стенки с нависающими участками и почти плоское дно, покрытое толстым слоем ила. На дне, а кое-где и на стенках располагались многочисленные трещины, из которых выходил горячий флюид, в основном водяной пар, питавший трещины. Температура пара была значительно выше точки кипения воды, что следовало из оценок теплосодержания теплоносителя. В относительно холодных водоемах с температурой воды от десяти до шестидесяти-семидесяти градусов пузырьки, попадая в воду, быстро схлопываются и порождают ударную волну, которая разрушает материал дна и стенок поблизости. Схлопывающиеся пузырька порождали характерный кавитационный шум, подобный шуму закипающего чайника. Все хорошо знают, что за некоторое время перед закипанием чайник начинает шуметь, но ближе к началу кипения шум стихает. Такой механизм может выработать цилиндрический котел и ниши в стенках в отличие от «фреатических» паровых взрывов, которые считались единственной причиной до сих пор. Но ведь взрыв, как правило, создает воронку, а не дырку с вертикальными стенками! И вот одну, связанную с этой идеей (и не только), работу мы не сделали летом 1967 года и отложили на 1968 год. 

1968 год был опять чрезвычайно богатым на путешествия и приключения. В этом году я провел месяц в поле на Узоне, затем, впервые взяв камчатский отпуск, я съездил в «большие горы» на Кавказ в альпинистский лагерь, а в конце еще раз в поле, на этот раз совсем в экзотическое место - на Южные Курилы, на остров Кунашир. 

На Узон мы вылетели в двадцатых числах апреля. К этому времени наши гидрогеологи уже выстроили небольшой домик неподалеку от озера Банного, около которого и приземлился наш вертолет. Так что разместились мы с комфортом. Нас было трое - кроме меня Эрик и еще наш новый сотрудник Витя Васильченко, которого пригласил из Харькова Ковалев, чтобы работать на установке для рентгеноструктурного анализа, которую мы должны были обслуживать. Витя Васильченко не очень вписался в наш коллектив. Он был веселый парень, но без малейшего влечения к науке и без особого влечения к вулканам и вообще к полевым работам. Он наотрез отказался от предложения Ковалева заняться диссертационной работой, от участия в научных публикациях и от должности младшего научного сотрудника. Он потребовал должности старшего инженера и ясно очерченного круга обязанностей от сих, до сих. Вот его рентгеновская установка, вот план выполнения анализов, положенный шестичасовой рабочий день - и ни минутой больше. Ну что ж… Каждый выбирает свое. Кстати, довольно скоро Витя и отвалил обратно в Харьков. Он же оказался и единственным в нашей лаборатории членом КПСС. 

Узон встретил нас суровой зимой. Белейший снег, покрытый лишь ветровым настом на открытых местах, ночью мороз за 20 градусов, днем тоже высокое уже и горячее солнце не могло нагреть воздух выше 6-8 градусов мороза. И тишина… Белое безмолвие, снежная пустыня, не нарушаемая ни одним звериным следочком. Только термальные площадки продолжают жить своей активной жизнью, выдавая мощные паровые струи, высоко поднимающиеся в морозном воздухе. Так продолжалось первые два дня после нашего прибытия. И вдруг (это случилось 25-го апреля) природа проснулась - началась весна. Это было поразительно! Потеплело градусов на десять, ночью все равно был изрядный мороз, но днем воздух уже 25-го прогрелся заметно выше нуля, снег кругом нашего жилища покрылся следами зайцев и куропаток, а на Центральное озеро, которое из-за термальных выходов замерзало зимой лишь наполовину, прилетели утки. Уток прилетела тьма. Они подняли такой гомон, что мы поднялись ни свет, ни заря. Отправившись на лыжах погулять, я увидел неподалеку и свежий медвежий след, а зайцев спугнул несколько штук. Удивительно, где все это зверье пряталось до сих пор? И как они так одновременно набежали? Сговорились что ли? 

И началась для нас райская жизнь. Задача по работе - измерение температур в донных илах горячих озер. Измерительный зонд - трехметровый отрезок водопроводной трубы с приваренным на хвосте стабилизатором и внутри него термопара. Зонд кидаем с надувной лодки, он с разгона втыкается в ил, там выдерживается 15 минут и берется отсчет. Кроме термопары в трубу засовываем и максимальный двухсотградусный термометр. Лодку перемещаем по поверхности озера вдоль натянутого от берега до берега фала, и так промеряем все дно по квадратной сетке. Кинешь зонд и лежишь, загораешь пузом кверху 15 минут, снимешь отсчет, переедешь на два метра, кинешь снова и загораешь 15 минут спиной кверху. Надоест загорать - прыгаешь за борт и плаваешь. В Банном температура воды в конце апреля была 35,5 градусов. На крутых берегах висели снежные карнизы, которые временами обрывались в воду, поднимая волну. 

А утро начинали мы так. Я, обычно, выскочив из спальника, одевал плавки, ботинки и лыжи, кидал за спину мелкокалиберную винтовку и выбегал по насту на утреннюю пробежку. Удивительное наслаждение бежать голышом по морозцу, пить всей грудью свежайший кристалльный воздух, которому совершенно не мешала примесь сероводорода от фумарол, от которой, кстати, можно было избавиться, отбежав от фумарольных площадок на километр-другой. Пробегав часок и добыв между делом пару куропаток к завтраку, возвращаешься домой, быстро ощипываешь куропаток и - в кастрюлю. Водная процедура - утром чаще всего в ближайшем грифоне «кухонном» и - завтрак. С охотой мы, конечно, нарушали все правила. Весной любая охота запрещена, а в заповеднике запрещена всегда, но нас было всего трое на несколько десятков тысяч квадратных километров, и заповедный режим был тогда отменен. Иногда и Эрик выбегал утром, но чаще только я. Охотился я и на зайцев немного, за месяц добыл то ли одного, то ли двух. Охота не мое хобби, здесь причина была просто в потребности в свежем мясе и в самой процедуре погони за зайцем. Во время пробежки обычно всегда вспугнешь зайчишку, он вскочит с лежки, быстро отбежит метров на сто-двести и остановится. Бежишь за ним. Если он скроется за кустами, бежишь по следу. Опять спугиваешь. И если бежишь быстро, не даешь зайцу отдохнуть, он в конце-концов устает и отбегает все ближе и ближе. Так удается иногда его загнать, что он подпускает на пятьдесят метров. Тут прицеливаешься и стреляешь. Из мелкашки на 50 метров - надежно. Главное сама гонка за зайцем, азартная, пробуждающая первобытные инстинкты. Чаще всего он уходит, но пробежка получается знатная. 

А за куропатками можно было и не бегать. Они сами прилетали клевать почки на кусочек тундры возле домика, который освободился от снега раньше из-за термального подогрева. Не раз бывало, что подстреливали себе завтрак, не выходя из дома, - через форточку. Это чаще делал алеут Эрик, который был больше именно охотником, а не лыжником. Он и петли на куропаток ставил рядом с домом; и попадались они, как не удивительно. Уток тоже стреляли, но их подстрелить трудно: очень осторожные и все на воде. Я за все время добыл лишь одну, да Эрик штуки три. 

Еще на Узоне водилась живность, на которую мы не охотились, но любовались. Это лебеди - две или три пары на Центральном озере - и самый красивый образец камчатской живой природы, с которым я познакомился весной на Узоне, - это белоплечий орлан. 

Кстати, о мелкашке. Она у меня была собственная, хотя и не зарегистрированная, купил я ее просто в магазине «Военохот». Подобными винтовками обзавелись у нас почти все полевики, начальники отрядов. Это странная вольница с оружием в нашей регламентированной стране была типичным анахронизмом и была вскоре прикрыта, но я еще успел, наверное, последний. Начальнику геологического отряда по положению полагался карабин для защиты от диких зверей, но, главное, для охраны от вражеских агентов секретных документов - крупномасштабных карт. Соответственно он получал разрешение на оружие, где был указан тип оружия, калибр и отмечено, что разрешение действительно только при исполнении служебных обязанностей. И вот в магазине Военохот можно было купить мелкашку, предъявив такое разрешение. Просто показываешь его девушке-продавщице, и она говорит: «Платите в кассу». Платишь совсем ерундовую сумму, и тебе вручают винтовку, завернутую в промасленную бумагу, нигде даже не отмечая этот факт. Перед своим весенним отъездом я целый месяц ходил в магазин, но там были только спортивные винтовки ТОЗ-8, а я хотел купить охотничий вариант, на килограмм легче, ТОЗ-16, а их, как на зло, все не было. Наконец, надо ехать, и я пожаловался Жене Вакину, что никак не завезут в магазин ТОЗ-16, а он и говорит: «Зачем тебе она? ТОЗ-8 гораздо лучше, лишний килограмм - ерунда, зато бой куда точнее. Бери ее, не задумываясь». И я взял. А через месяц, когда мы вернулись с Узона, лавочку уже прикрыли, мелкашки вообще перестали продавать и убрали из магазина. К винтовке я приделал два ремня, как биатлонист, и удобно вешал ее за спину. Сначала брал ее в поле, но потом, после ужесточения правил, особенно на воздушных судах, перестал и, наконец, избавился от нее, обменяв в Киргизии на барана. 

Измерения показали, что в глубине толстого слоя ила, куда проникал наш тяжелый заостренный зонд, температура везде примерно соответствовала температуре кипения на соответствующей глубине - между 110 и 120 градусов, независимо от температуры воды в озере. Следовательно, все озера, и очень горячие и почти холодные питались одним и тем же перегретым теплоносителем, а разница температур воды объяснялась разным расходом теплоносителя и разной величиной теплопотерь с поверхности, зависящих от площади зеркала. Слой ила, протыкавшийся нашим зондом, достигал шести семи метров и был максимальным в наиболее холодных озерах. 

Вернувшись с поля, я сразу стал готовиться к отпуску. С Камчатки на материк дорога дорогая, и раз в три года (точнее два раза за пять лет - срок договора) проезд в отпуск оплачивается. У меня шел третий год работы, так что я уже должен был использовать хоть часть накопившегося отпуска, и дорога оплачивалась. Я, естественно, собрался в горы. От всяких спортивных экспедиций я пока отошел и решил просто поехать поработать инструктором в лагерь, где собралась бы приятная ленинградская компания. Списался с политехниками, которые решили всей толпой наняться в этом году в Цей. И я туда же. Из-за ожидающего меня еще и летнего поля поехать удалось на полторы смены. 

Я подъехал к середине смены, и меня подключили сразу к отделению новичков, где в качестве инструктора работал стажер. Это нарушение, стажер должен быть при инструкторе, а не заменять его, но в данном случае стажером была Люся Самодурова, мастер спорта и опытный инструктор, разжалованный в стажеры за аварию в группе разрядников, с которой она работала в прошлом году. Однако, порядок есть порядок, разжалованному доверять людей нельзя. И меня подключили к ней. Делать мне было нечего. Я, в основном, заступался перед Люсей за бедных слабеньких новичков, особенно девочек, к которым она относилась сурово. Она считала, что альпинизм дело серьезное и слабым там делать нечего, а я убеждал ее, что эти юные новички еще исправятся и превратятся в настоящих спортсменов. 

Политехников и моих товарищей и однокурсников среди них в лагере было много: Дима и Таня Ивановы, Нина Шведчикова, Тамара Зубкова, Света Иванова (Светка короткая, в отличие от длинной), Алла Жаркова из более младшего поколения и другие. У всех были какие-то планы спортивные, и я к ним подключился. Больше всех «кишела» (термин нашей секции) Таня Иванова, которая слегка отстала от наших девочек, была еще не мастером, а готовилось сильное усложнение норм для женщин. Поэтому она поставила себе целью «закрыться» в этом году. Задачу эту она выполнила. Мы ей помогали, составляя компанию. Под ее руководством я сходил, в частности, на Зарамаг 4Б. Восхождение делали в очень плохую погоду, наверху крепко полоскало порывами ветра со снежной крупой. Записку на вершине довелось писать Люсе Самодуровой, шариковые ручки позамерзли, она еле-еле написала что надо разными цветами, и в конце, как принято, упомянула о состоянии погоды словами: «погода - дерьмо!» И так вышло, что все слова прописались бледно и неровно, а последнее слово «дерьмо» вышло жирным и сочным, да еще как раз красной пастой. Когда следующая группа сняла записку, местный начспас, патриот своего района и лагеря устроил целый скандал, он обиделся на такую неаккуратную записку особенно на последнее слово, которое он как-то отнес на счет любимых цейских гор. Начальство сразу захотело узнать, кто писал записку. Оказалось Самодурова! И все шишки посыпались на нее, еще и фамилия такая говорящая. Про руководителя Иванову как-то и забыли. 

Кстати о Люсе. Сейчас она носит фамилию Варжапетян. Замужем за Темой Варжапетяном она была уже тогда, но оставалась Самодуровой, и только после того как они с мужем разошлись, гораздо позже, прожив вместе лет двадцать, она взяла фамилию мужа. Поступила наоборот по сравнению с большинством. 

Вообще в этом сезоне мне довелось много походить с нашими женщинами. Сначала с Таней Ивановой, потом мы пошли с Люсей Самодуровой в двойке на Дубль пик по маршруту 5А. Перед этим она загорелась идеей сходить на какую-нибудь простенькую пятерочку чисто женской группой. Очень ей хотелось, но не пустили, и подруги не очень такого восхождения добивались. В результате мы пошли с ней в двойке как раз на простенькую пятерочку, да на такую, на которую ее муж Варжапетян только что сходил тоже в двойке с женщиной - инструктором лагеря Верой Матвиенко. Они потратили на маршрут семь часов, а мы с Люсей - пять! Так что Люся получила все же некое моральное удовлетворение, хотя после восхождения и говорила с сожалением: «Так бы мы хорошо на эту гору бабоньками сходили…» Гора, конечно, простая, ее потом, по-моему, разжаловали в четверку. 

А под конец я еще раз сходил на 5А уже не в двойке, а в четверке с двумя женщинами, одна из которых была наша, моя бывшая однокурсница Нина Шведчикова. Она тоже была уже мастером спорта, но не такого уровня, как Люся, и в этом сезоне поехала в горы после перенесенной операции, так что опасалась за свою форму. Но восхождение прошло очень хорошо, и Нина хорошо шла, и я получил удовольствие от общения с приятным человеком. Нина вообще обладала очень спокойным, неконфликтным характером и отличалась материнской заботливостью, за что ее всегда обожали участники новички. Идеальный инструктор для новичков - такие женщины в альпинизме просто необходимы! 

После новичков, где я прикрывал Люсю, меня приставили к значкистам, и здесь я познакомился с моей нынешней женой Ирой. Она была тонюсенькой девушкой-легковесом. При росте 160 сантиметров вес ее составлял всего 43 килограмма. Для альпиниста это плохо, потому что при раскладке веса по рюкзакам обычно на собственный вес не смотрят. На любую женщину грузят, как правило, от двух третей до трех четвертей нагрузки на мужчину, а иногда и больше. Когда мы выходили на несколько дней наверх, и первый день был только подход до хижины на морене, я не проследил как мои участники распределили груз. И вот при подъеме по крутому снежнику вдруг одна девушка оскальзывается и едет вниз. Она зарубается ледорубом по всем правилам, но не может остановиться, только притормаживает. Я сглиссировал и задержал ее, ухватил за рюкзак, поднял на ноги, и чувствую - тяжело. Сколько весит рюкзак? Взвесили. Оказалось 22,5 килограмма - больше половины собственного веса участницы. А у здоровых молодцов было килограммов по 26-27. Устроил я им разнос. И за неправильное распределение груза, да и вообще за такую его величину - куча стеклянных банок с разносолами и т.д. Хоть и до хижины всего тащить, но все же надо знать меру. 

А вообще Ира была очень спортивна и способна. И заботлива. Она всегда имела с собой собственную аптечку и всем помогала, как сестра милосердия. Положили мы друг на друга глаз и не только на занятиях общались, но и после. В частности, в свободные дни пару раз ходили «смотреть на Жаботинского». 1968 год - это год олимпиады в Мехико. Высота Мехико 2200 метров над уровнем моря, и вот предолимпийские тренировки наши штангисты проводили на соответствующей высоте, на базе дома отдыха «Цей», расположенной в паре километров вниз по ущелью от альплагеря. У них был устроен помост под навесом от солнца и дождя, было много всякого железа, которое они время от времени тягали и со звоном бросали обратно на помост. А через дорогу от их спортгородка стояла пивная с открытой верандой, на которой можно было расположиться с удобствами как в театральной ложе, попивая темное чешское пиво «Дипломат» и закусывая воблой или даже осетровым балыком. Вообще курортная зона, к которой относились и Цей и Домбай, снабжалась по-столичному. 

Жаботинский у команды играл роль клоуна или «деревенского дурачка». Постоянно кто-нибудь из команды подтрунивал над ним, хлопал его по плечу и говорил что-нибудь вроде: «Как-то ты Леня заскучал сегодня, наверное, что-то не то съел за завтраком? Что поделываешь?» - «Да вот в шахматы сыграл с отдыхающими» - рокочет баском Леня. «Да ну! И кто выиграл?» - «Проиграл я» - «Ну, ничего, завтра отыграешься». Особенно забавно было смотреть, как этак покровительственно похлопывает его по плечу какой-нибудь легковес чуть ли не по пояс Лëне ростом. Еле-еле дотягивается сердяга, но все равно делает это «свысока». 

Вот так прошел коротенький сезон. Я восстановился после перерыва как альпинист, сделал две пятерки-А, походил со своими старыми друзьями политехниками и вообще ленинградцами и нашел Иру. Ира выполнила третий разряд, это у нее вышло за один год, так как значок она получила на майских сборах своего Таганрогского радиотехнического института в горах того же Кавказа. И мы разъехались. Не сразу объединились, так как я был женат, и все было не совсем просто, но объединились, и маленькая Юля, родившись и немного поживши в Таганроге, затем еще годик в Ленинграде, выросла чистейшей камчадалкой, не помнящей никакой другой родины, настоящей патриоткой Камчатки. С Ирой мы вполне сошлись характерами и склонностями, не абсолютно, а как раз так как надо, чтобы не возникало слишком много конфликтных ситуаций, но и не было бы скучно. Потом мы с ней вместе ездили в горы, закидывая дочку в Ростов к Ириной маме, и ходили вместе на восхождения. Таких пар я знаю очень мало, обычно муж с женой не ходят вместе, иногда из-за большой разницы в квалификации, а часто и по неким принципиальным соображениям. Хотят отдохнуть друг от друга, боятся, что будут ссориться, учить друг друга, сцены семейные устраивать. Мы этого не боялись и всегда получали удовольствие от восхождений в одной группе и в одной связке. 

Вернувшись в Петропавловск, сразу включился в подготовку к полю. Мы ехали на остров Кунашир, где должны были измерять вынос тепла на вулканах Менделеева и Головнина. Результаты должны были подтвердить идею Ковалева о постоянстве плотности теплового потока, питающего все вулканы и гидротермальные системы. На камчатских объектах у него получилась сакраментальная цифра 800 килокалорий на квадратный километр в секунду. Единица измерения несколько непривычная, но цифра удобная. С этой цифрой и вообще с идеей постоянства плотности потока у Ковалева было много оппонентов: одни высказывали сильные сомнения в самой идее, и тем более в точности и устойчивости цифры, а другие обвиняли Ковалева в краже идеи у Аверьева, который тоже делил тепловую мощность на некую соответственную площадь и получал плотность потока. Хуже всего было, что Аверьев трагически погиб в авиационной катастрофе и не мог сам принять участие в дискуссии, а его почитатели защищали его, не очень утруждая себя аргументами. Вопрос трудный, вычисление удельных величин - обычное дело. Этим занимаются многие. Главное здесь идея, рабочая гипотеза под которую это делается. У Ковалева идея была - это диффузия воды по межзерновым промежуткам в поликристаллической среде, как механизм переноса тепла в глубине мантии, определяющий плотность потока. Она должна быть приблизительно одинакова у самых разных вулканических объектов из-за однородности мантии. Идею о диссоциации воды на радикалы Н и ОН в глубине с последующей обратной ассоциацией вблизи магматических очагов вулканов, увеличивающей на порядок эффективность переноса тепла, подкинул ему я.